Собственность — ядро каторжника. Жена не могла сопровождать меня, потому что надо было смотреть за хозяйством и производить «серьезный» ремонт в доме. Меня взялась сопровождать родственница, но от этого нисколько не стало мне легче.

Каждое движение мое отзывалось невероятными болями: ни стоять, ни сидеть, ни лежать, ни ходить. Я вспомнил бедного художника, сделавшего много иллюстраций к моим произведениям, чеха Брожа[574], который умер от камня. Местные знаменитости хотели меня непременно взрезать, иначе, по их словам, могло плохо кончиться. Одесский хирург Сабанеев, старый мой приятель, прислал мне телеграмму: «Приезжай к нам, милый Жером. Взрежем, и все будет хорошо».

Я бросил совсем ходить к врачам, резаться мне не улыбалось, и, почувствовав некоторое облегчение от усиленного купания, я прилетел в Петербург и тут только узнал, что я лечился у однофамильца знаменитого Кребса, который пожурил меня: я упустил много дорогого времени, между тем, как операция могла бы кончиться в один час, а на подготовку надо было потратить всего две недели.

Кребс положил меня в Максимилиановскую лечебницу[575]. Операция продолжалась сорок пять минут, и можно сказать, что она была почти совершенно безболезненна, хотя от хлороформа я отказался, так как ужасно неприятно не сознавать себя в то время, когда тебя препарируют. А доктор, великолепный знаток и любитель Пушкина, работал весело, с уверенностью мастера, не сомневающегося в своем искусстве и в успехе, и читал мне вслух целые строфы из «Полтавы» и, между прочим, о том, как свирепый Орлик пытал Кочубея. С тех пор прошло одиннадцать лет, и я забыл, что такое каменная болезнь.

Я снова принялся за прерванную литературную работу. Спасибо Кребсу!

Группа молодых людей, посещавших меня — Сергей Городецкий, Пимен Карпов, Мурашев, Игнатов, Клюев, Есенин, Горянский и еще несколько других, образовали литературный союз, который должен был сделаться колыбелью пролетарских писателей. Меня выбрали председателем, и общество получило разрешение устраивать публичные литературные чтения, спектакли, лекции, иметь свой клуб, издавать сборники и книги и носить название «Страда»[576]. В сущности, таким образом, было положено начало рабоче-крестьянскому Пролеткульту. Вернее — сделан был опыт. На Серпуховской улице, при материальном содействии инженера Семеновского, нанято было большое помещение с театральным залом[577]. Сейчас же художники — некоторые с большими именами — принялись бесплатно расписывать и строить декорации, и «Страда» начала жить при благоприятных условиях. Вход на вечера оплачивался грошами, и гроши собирала касса, но не было дефицита, а все участники работали бесплатно, мы и обходились своими силами. Для первого сборника были собраны недурные статьи, стихотворения, рассказы и романы, Я редактировал. Финансировал сборник все тот же Семеновский, находившийся в особо добрых отношениях с Игнатовым, который служил актером у Суворина в Малом театре. Буфет был дешевый. Кажется, дороже пяти копеек ничего не продавалось. Посещали нас рабочие и маленькие буржуйчики в роде приказчиков помельче. Кресла продавались не свыше двадцати пяти копеек. Составлена была широкая программа, и намечены были при «Страде» разные культстудии. Предполагалось, что мы будем преподавать рисование, живопись, искусство выразительного чтения, общедоступную философию, естествознание, философию общественности, вообще историю и историю труда.

Все это были благие пожелания, и всему этому было положено начало.

Несмотря на некоторые трения внутри между отдельными членами «Страды», всё, по-видимому, складывалось хорошо и сулило сочувствие пролетарских масс, а, следовательно, и успех. Я прочитал несколько лекций о Клюеве, о Горянском[578] (изобретателе прозаических, рифмованных рассказов и поэмок, предшественнике Демьяна Бедного), об Есенине и др. Был составлен и уже напечатан первый сборник.[579] Я написал к нему предисловие.

Но, когда я прочитал на собрании членов нашего общества предпосланные мною к сборнику строки, где я подчеркивал принадлежность почти всех сотрудников сборника к крестьянскому и к рабочему классу, поднялся, к моему величайшему удивлению, ропот.

— Зачем об этом упоминать? Какое кому дело, из какого мы класса?

Я вычеркнул то, чем хотел похвастать, в качестве председателя «Страды»…

Любопытно, кстати, что свидетелем того же самого ропота, вызванного теми же причинами, я был еще раз. Часто посещал я художников в клубе Куинджи[580], в качестве постоянного гостя. Случилось это, когда там обсуждался каталог картин Академии Художеств, составленный Исаковым. В маленьком докладе, сделанном куинджистам, я подчеркнул, что почти девять десятых наших художников вышли из крестьян, и величайшие из них, как напр. Айвазовский, Куинджи, Репин и очень многие другие, принадлежат к «низам», и, что если бы Россия была всегда свободной страной, то, несомненно, народ, в том смысле, в каком мы это слово употребляем, выделил бы из себя даровитейших людей на всех поприщах и, может-быть, в гораздо большей пропорции, чем дала их дворянская среда. Помню, как художник Богданов-Бельский[581] первый напал на Исакова. Этот художник, крестьянин по рождению, носил уже под галстуком какой-то крест, и ему, по-видимому, было неловко, что его считают мужиком, он уже вышел из своего класса, поднялся ступенькой выше! Художники вступились за «честь» Куинджи.

Глава шестьдесят пятая

1915–1917

Годы перед революцией. Газетные дела. Проппер и Леонид Андреев. «Русская Воля». Политические споры на Черной Речке. Сцена в «Вилла Родэ». Февральская революция. «Бич» и «Новый журнал для всех». Мои ненапечатанные статьи. Двадцать пятое октября.

Я все жил на Черной Речке, и, может быть, я никогда так много не сочинял, как в эти последние годы, предшествовавшие революции, и никогда так мало не печатал. Была потребность творчества, хотелось зафиксировать все то, что в течение жизни, наконец, уложилось в более или менее определенные образы. Конечно, в значительной степени, окончательной отделке того, что я писал, мешала моя публицистическая деятельность, мелкая, «боевая», исполненная забот, как обойти тот или другой подводный камень, а подводных камней было много, не только цензурных, но и чисто редакционных. Я все больше и больше не сходился с «Биржевыми Ведомостями». В этой газете не стеснялись, впрочем, работать некоторые выдающиеся наши эмигранты под разными псевдонимами. Когда объявлялись Принтером литературные конкурсы, в числе премированных авторов оказывались революционеры. Но внутри у нас стали происходить трения партийного характера. Из «Речи» Проппер перетянул к себе некоторых сотрудников. Это были, так сказать, левые кадеты. Они объединились в такой степени, что Проппер нашел необходимым пойти им навстречу. С другой стороны, он, в качестве человека предприимчивого и предусмотрительно-расчетливого, решил преобразовать свое издательское предприятие в акционерное общество, большинство акций записать на себя, с тем, чтобы оставаться господином положения, положить предел ропоту эксплуатируемых им работников и в то же время приобрести репутацию в высшей степени современного, прогрессивного, великодушного и благородного издателя. Сотрудники, получившие паи, были бы, естественно, всегда на его стороне, получая гроши в виде дивиденда, тогда как он по-прежнему откладывал бы в год по несколько миллионов в карман, рассовывая деньги во все заграничные банки и оставляя только часть в русских, для отвода глаз. Акционерное общество было основано немедленно после того, как дошло до сведения Проппера, что сотрудники собираются и что-то против него замышляют. На этих конспиративных собраниях предложение мое о том, чтобы литературная братия привлекла к себе печатников и наборщиков и слила бы свои интересы с их интересами, было с недоумением отвергнуто. Мне оно казалось в высшей степени уместным, а товарищам моим показалось неуместным. Проппер роздал паи: кому пятьдесят, кому двадцать тысяч, и тотчас же, по желанию, паи могли быть куплены его же конторой обратно. А мне он предложил пай в шесть тысяч, получить который я отказался. Точно также я отказался от получения жалованья за последний год.