ГЛАВА VII ЗАВИСТЬ КАК МЕЛКОБУРЖУАЗНАЯ ЧЕРТА
В предыдущей главе мы рассмотрели, в какой степени пуританские секты могли повлиять на зарождение и распространение этических лозунгов, которые в XVIII веке стремительно прокладывали себе путь в Англии Соединенных Штатах, а спустя полтора столетия стали отступать. Теперь поговорим о предполагаемом происхождении одной черты, которую упорно приписывают буржуазной нравственности и неизменно связывают с пуританизмом. Речь идет о склонности к ревнивому контролю за чужой жизнью, о моральной нетерпимости к поведению окружающих, даже если оно ни в чем не затрагивает интересов тех, кто им возмущается. Подобную склонность часто именуют ressentiment (злопамятство); это — слово, настолько трудное для перевода на другие языки, что немецкие авторы, такие, как Ницше и Шелер, пользуются им без перевода. Шелер лишь поясняет, что имеется в виду завистливая недоброжелательность, которую он усматривает в западноевропейской морали с того времени, когда буржуазия громко заявила о себе и одержала победу в Великой французской революции.
Раньше мы анализировали пропагандируемые буржуазией общие нормы поведения; теперь мы затрагиваем скорее ее моральную практику, которая, однако, в свою очередь влияет на нормы. Это, в частности, находит выражение в уголовном законодательстве. Рассмотреть ближе эту черту у нас побуждает еще и то, что ей посвящены обширные исследования, по отношению к которым нужно как-то определить свою позицию. Мы имеем в виду прежде всего работы датского социолога С. Ранульфа, особенно его книгу «Моральное негодование и психология среднего класса»[456]. Моральное негодование — это, по мнению нашего автора, чувство, которому соответствует своего рода «бескорыстная» склонность к санкциям, бескорыстная, поскольку речь идет о случаях, ничем не затрагивающих интересов тех, кто требует наказания. Подобная склонность свойственна различным социальным группам в различной степени, что, по мнению автора, в значительной мере устраняет возможность увидеть здесь стремление к охране жизни и имущества ближних взамен за такую же охрану собственной жизни и имущества: ведь такое стремление носило бы всеобщий характер.
В своей книге Ранульф взялся проверить гипотезу, согласно которой указанная склонность с особой силой проявляется среди мелкой буржуазии, или в «низшем среднем классе». Работы Вебера наводили на мысль о подобной связи, показывая, что ригористичный пуританизм находил приверженцев прежде всего в этой среде. Ранульф, однако, ставит вопрос шире: он хочет показать, что всюду, где мелкая буржуазия достаточно влиятельна, чтобы наложить свой отпечаток на публицистику, литературу или законодательство эпохи, проявляется ригоризм, напоминающий пуританский. Пуританизм выступает здесь уже не как определенное историческое явление, но в качестве определенного типа морали, которой присущ садизм, характерный будто бы для мелкобуржуазной морали вообще. Этого типа мораль Ранульф ищет в различных обществах и эпохах, от Гомера до нашего времени.
Он крайне критически относится к теориям, объясняющим социальные явления культурными влияниями, а также к обычному в социологической практике установлению взаимозависимостей путем «угадывания». Хотя такие догадки могут быть в той или иной степени вероятны, иначе говоря, могут представлять собой нечто такое, что автор называет «разумными догадками», они тем не менее остаются оценкой «на глаз». Ранульф ставит задачу проверить собственную гипотезу эмпирическими методами. В то время как у Вебера формальная сторона изложения оставляла желать лучшего, а сам автор не всегда отдавал себе отчет в том, какой, собственно, тезис он в данный момент отстаивает и к какому тезису относится тот или иной аргумент, работы Ранульфа представляют собой совершенно сознательную попытку последовательно применить индуктивный метод в общественных науках.
В пользу своей гипотезы Ранульф поочередно приводит «позитивные» и «негативные» доводы. К первым относятся примеры социальных групп, в которых склонность к санкциям проявляется особенно ярко, причем эти группы носят именно мелкобуржуазный характер. Ко вторым — примеры таких ситуаций, где о существовании подобного класса либо вообще не приходится говорить, либо он отодвинут на задний план и где в то же время отсутствует склонность к суровым наказаниям и моральному осуждению; а если они и имеют место, то служат защите совершенно определенных интересов, следовательно, не могут рассматриваться как проявление той «бескорыстной» склонности, о которой идет речь.
Следуя ходу изложения автора, начнем с его «позитивных» доводов. Под влиянием событий, происходивших в Германии как раз во время его работы над книгой (опубликованной в 1938 г.), Ранульф начинает ее с рассмотрения национал-социалистского движения. Его мелкобуржуазный характер показали уже выборы 1930 и 1932 гг. В 1933 г. прусский министр юстиции опубликовал знаменательный меморандум, где осуждалась мягкость, характерная якобы для законодательства Веймарской республики, предлагалось ужесточить наказания, карать за поступки, которые ранее не преследовались по закону, не принимать во внимание обстоятельства, считавшиеся прежде смягчающими вину или вовсе освобождавшими от судебного преследования. Описывая гитлеровскую Германию, Ранульф пользуется, в частности, изданной незадолго до того книгой Ф. Л. Шумана «Нацистская диктатура» (1935). Несмотря на весьма критическое отношение к избытку у Шумана психологических, а особенно психоаналитических интерпретаций, Ранульф, в общем, соглашается с ним, что террор, царивший тогда в Германии, не вызывался единственно интересами самозащиты (или, скорее, агрессии, как следовало бы сказать в свете позднейших событий, еще неизвестных автору); для мелкой буржуазии, обделенной в экономическом отношении и особенно в плане социального престижа, террор был возможностью отыграться за все.
Далее Ранульф вспоминает все о тех же английских пуританах XVII века. Тут он не удовлетворяется чужими исследованиями и обращается непосредственно к текстам, сообщая результаты своего длительного изучения в Британском музее сочинений английских пуритан за 1640-1663 гг. Вряд ли можно, по его мнению, сомневаться в садомазохистском характере этих материалов. В них порицается гордыня, подобно тому как в Афинах первой половины V века до н.э. театральный зритель предвкушал покаяние героя трагедии за стремление возвыситься над другими, за hybris. Авторов-пуритан возмущает (опять-таки как в Афинах) чрезмерный успех, наслаждение жизнью, беззаботное счастье. Они не допускают терпимости к греху. Они убеждены, что наказанием за совершенные грехи будут грехи еще более тяжкие. С садизмом сочетаются мазохистские склонности, что проявляется, в частности, в представлении о жестоком боге. Подобная установка, напоминает автор, была характерна и для французских янсенистов, у которых она проявлялась в неотвязных мыслях об адских мучениях, ожидающих человека за гробом, в покаянии за первородный грех, в рассуждениях о предопределении и собственной греховности.
Тут напрашивается мысль, что этот ригоризм, возможно, был ригоризмом буржуазии, борющейся с привилегированными. Ведь именно благодаря суровости духа «круглые головы» под руководством Кромвеля брали верх над дворянским войском «кавалеров». Тот же ригоризм мы находим у итальянского мещанства в эпоху его социального восхождения. А если он вызывается нуждами борьбы, он уже вовсе не «бескорыстен». Но Ранульф, несомненно, не согласился бы, что эти ригористические черты (по крайней мере в пуританизме и янсенизме — французском родиче пуританизма, распространявшемся, согласно исследованиям Б. Грётуисена[457], также и среди мелкой буржуазии) можно целиком объяснить нуждами борьбы.
Ригоризм свойствен морали буржуазии до ее обогащения. Разбогатевшая буржуазия отказывается от него, как, например, голландская буржуазия, когда она начала стричь купоны с одолженных ею по всей Европе денег. А если разбогатевший буржуа и сохраняет склонность к суровым моральным оценкам, то, как правило, лишь по отношению к неимущим, нужду которых он объясняет непредусмотрительностью и ленью. Личный интерес в распространении такого рода воззрений уже тогда был даже слишком очевиден, точно так же как совершенно очевидно служило интересам борьбы возмущение, с которым зажиточное мещанство во Франции обрушивалось на дворянскую нравственность накануне своего прихода к власти.