Семейный трамвай, каким его видит «Молодая Польша», живет, замкнувшись в мире собственных интересов и в заботе о продвижении в обществе. Об этом усиленно старается и жена. «Отец избрал благую участь, — говорит Збышко о Фелициане Дульском. — За него мама локтями пробивается сквозь толпу, а он идет следом»[335]. Мещанская семья блюдет свое доброе имя, пуще всего опасаясь скандала. Это «непромокаемая семья», говорит С. Бжозовский в «Легенде „Молодой Польши”».

f) Мещанская ограниченность и филистерство. Что угрожает человеку после свадьбы? Мещанская ограниченность и филистерство — два понятия, которыми критика «Молодой Польши» пользуется не менее часто, чем критика «слева». «Филистер — это нуль, пустота, ничто... — утверждается у Киселевского («В сети»). — Его нет, хотя он и двигается» (с. 68). Существует philisterdomesticus[336], и существует сверхфилистер. «А филистеров я... убивать, огнем припекать, колесовать, на кол сажать, бить, рубить, кусать, грызть, оплевывать!» — восклицает литератор Ежи в той же драме. «Вы все человечество делите на художников и филистеров», — отвечает ему не без резона советница Хоминьская (с. 28).

Наши историки уже указывали, и справедливо, что борьба «Молодой Польши» с обывателем и филистером была борьбой с определенным психическим или, как думали некоторые, психобиологическим типом, социальных корней которого не замечали, отчего и борьба эта не имела отчетливого классового смысла. До тех пор пока слово «филистер», пишет К. Выка, означало сытого и благополучного мещанина, невосприимчивого к новым идеям, в том числе и к художественным, критика филистера была в какой-то мере антикапиталистической. Но со временем филистер все больше становится человеком, не понимающим «искусства для искусства»[337].

Слово «филистер», конечно, звучало неодинаково у цитировавшихся нами авторов. Одно дело — Пшибышевский, для которого проблема «искусства для искусства» была существенной, другое дело — ненавистная ему Запольская, у которой отношение филистера к искусству стоит на втором плане. Но независимо от этих — впрочем, не слишком значительных — оттенков, в которые мы уже вдаваться не будем, борьба с обывателем или филистером велась, несомненно, не в русле классовой борьбы.

В Берлине Пшибышевский был редактором газеты «Роте фане» и в Польшу прибыл с репутацией социалиста. Здесь он какое-то время редактировал «Газету роботничу» [Неточность: «Газету работничу» (орган польской социал-демократии в Берлине) Пшибышевский редактировал в 1892-1893 гг., задолго до, прибытия в Краков; к газете «Роте фане», основанной в 1918 г. К. Либкнехтом и Р. Люксембург, он никакого отношения не имел.], где впервые была напечатана «Золотая книжица» Петра Сцегенного [338]. Описывая «удивительный порядок... благонравие и справедливость», царящие повсеместно в представлении мещанства, Пшибышевский замечает: «Экая важность, что миллионы рук в страшных судорогах протягиваются за хлебом! Это вовсе не нарушает общественной гармонии: «Écrasez l'infâme!»[339]»[340]. Но подобного рода отрывочные замечания не отменяют того факта, что не в этой плоскости велась борьба Пшибышевского с мещанством. Конфликт разыгрывается у него в категориях: «художник — толпа», «избранные души — мир черни», причем «толпа» и «чернь» не означают каких-либо классов. Богатый филистер относится к толпе, восприимчивый к красоте пролетарий может претендовать на место в элите. А элита эта понимается скорее в ницшеанском смысле — в тогдашней интерпретации Ницше, а не в той, которую придал ему позже нацизм. Только для этой элиты и существует у Пшибышевского искусство. «Искусство для народа... — это отвратительная и плоская тривиализация средств, которыми располагает художник, это растолковывание для черни того, что по природе своей мало доступно»[341].

По замечанию С. Бжозовского, общество Пшибышевский рассматривает так, как если бы оно не было созданием человека. «Что-то страшное происходит со мной и вокруг меня, что-то такое, чего я не признаю, не желаю, но в чем против собственной воли принимаю участие» — так Бжозовский формулирует социальную позицию Пшибышевского[342]. Его сочинения, а также его опубликованные письма красноречиво повествуют о сатанинских душевных метаниях. Если верить свидетельству Боя-Желеньского («Ты знаешь край?»), это сочеталось у Пшибышевского с простодушием и доверчивостью в отношениях с людьми.

Подобное противопоставление элиты (если не художественной, то интеллектуальной) толпе не осталось без влияния на критику мещанства у современных «Молодой Польше» социальных писателей. Типы Налковской [343] (с одной стороны — элитарные «тонкокожие люди», с другой — люди-поленья, люди-быки, люди-свиньи) — это тоже психобиологические категории, а победа «тонкокожих» не равнозначна победе пролетариата.

Среди нападок на мещанский этос в польской литературе следует выделить «Молитву лавочника» Каспровича[344], обнаружившего особую восприимчивость к социальной подоплеке этого явления. Выдержками из «Молитвы» мы и закончим ряд цитат из сочинений авторов-«младополяков» и современной им натуралистической прозы.

«Полторы тысячи лет и больше, о Господи, Ты покровительствовал маркизам и принцам...

Но истощилось терпенье народа; их головы пали под мечом Неподкупного, и там, где стояла Бастилия, в застенках которой угасало в безумии достоинство человека, благородный ветеран впускает нас вовнутрь Июльской колонны[345]...

Я знаю, Господи: в те дни, дни гнева и мести, мы учинили Тебе обиду — Тебя с позором вышвырнули из Нотр-Дам!...

Однако же время чудесным оказалось целителем; Ты все это перетерпел и простил, ибо кому же и отпускать грехи, как не Тебе, о Господи, воплощение всех атрибутов совершенства!..

Но если милосердие Твое не знает границ, сделай так, чтобы сосед мой, месье Рабате, поскорей сторговался с графом де Контрксевилем, закрыл свой ликерный завод и обосновался в деревне. Я знаю: ему надоели воскресные прогулки в Булонском лесу в нанятом фиакре, он хочет иметь своих лошадей и парк, для других закрытый.

Беспощадный он конкурент и опасный: вина мои побивает водкой; я предлагал ему войти в долю — он отказался. Он втерся в доверие к Картезианцам и получил от них исключительное право торговли с континентом, а Комб[346] — так он хвастается — сиживал с ним на школьной скамье.

Ежегодно он посещает рукоположения клириков, а недругам Церкви шепчет на ухо, что просто, мол, хочет проверить, не ослабло ли в нем отвращение к Предрассудку; «впрочем, — спешит он добавить, — я люблю декорации; в опере или в церкви — разницы нет».

Пусть в Баку полыхают скважины — борьба за свободу всегда священна[347], — но в Бориславском бассейне, в краю полудиких, достаточно глупых варваров, где вложены мои сто тысяч франков, сделай так, чтобы нефть била фонтаном...

Господи! Признаюсь чистосердечно: я хотел от Тебя отступиться, ибо недостойно человека прогресса выходить за пределы того, что открыто взору, а я ведь Тебя не вижу.

Однако ж трепещет в нас нечто таинственное и непонятное, заставляющее нас думать, что со смертью не все кончается!

... Вынуждают меня дожидаться ордена Почетного легиона, и кто мне дарует терпение, как не Твое всетерпение?