Постоянно сопоставляя аристократию с демократией (впрочем, понимаемой весьма специфически), Токвиль, как справедливо замечает Лернер, относится к этой проблеме неоднозначно. С одной стороны, следует согласиться с тем, что направление исторического развития ведет к демократии, — строю, в принципе более справедливому; тут есть нечто провиденциальное. С другой стороны, однако, нельзя не признать, что эстетические и творческие достоинства аристократии были выше и что люди, у которых было время заниматься своей личной культурой, имели преимущество над теми, кому было не до того. Гордость, конечно, порок, но «за этот порок я охотно бы отдал многие наши мелкие добродетели» (с. 513). Не столько эмпирические наблюдения, сколько глубокое убеждение в функциональности общественных норм диктует Токвилю следующие слова: «Во мнениях американцев можно еще встретить некоторые понятия о старинной аристократической чести, вынесенные из Европы. Но число этих традиционных мнений очень невелико; их прочность и влияние очень незначительны» (с. 503); ведь они не нужны народу, занимающемуся промышленностью и торговлей. Развитию же личной и интеллектуальной культуры мешает в Америке то, что почти каждый богатый американец в молодости был беден и должен был упорно трудиться. Когда ум его был восприимчив, заниматься своим общим развитием было некогда; а когда наконец появлялось время, пропадало желание (с. 40).

Токвиль — может быть, преждевременно — предсказывал отмирание в Америке образцов типа джентльмена на том основании, что они не были функциональны. Роль английского джентльмена до самого последнего времени была в определенных кругах привлекательна, хотя в этой огромной стране складывались и другие образцы. На протяжении последнего десятилетия, писали некоторые публицисты в 1958 г., Америка увлеклась новым образцом: его олицетворял человек с недовольным выражением лица, лохматый, с небрежной, шаркающей походкой. Всем своим видом он выражал удрученность человека одинокого, взбунтовавшегося против общепризнанных авторитетов, задыхающегося в обществе, словно в тюрьме, ищущего человеческого тепла и безопасности[229]. Таков личностный образец одной из американских субкультур. Вряд ли ему суждена долгая жизнь.

Заключительные замечания

В этом исследовании, которое уже подходит к концу, я пыталась воссоздать определенный тип этоса, отличие которого от мещанского этоса представляется очевидным. Там мы видим осторожность и недоверие, здесь — риск и широкий жест (по принципу «все заложи, а себя покажи»). Там — трудолюбие, здесь — презрение к труду ради заработка, в особенности к физическому труду; там — стремление к безопасности, здесь — к славе. Аристотель, как помним, советовал смотреть на красоту, а не на пользу. Его указанию следовали те, кому луга служили не в качестве пастбищ, лошади были нужны для скачек, а земельные угодья — прежде всего для охоты.

Такую жизненную установку мы сначала нашли в «Илиаде». Мирный образец подобного рода мы обнаружили в Греции у Аристотеля, изобразившего человека «по праву гордого». Чтобы этот образец оттенить ярче, мы продемонстрировали его на контрастном фоне поучений Гесиода и басен Эзопа. Затем мы перешли к Спарте — стране, где правящая элита не выпускала копья из рук. Эти различия заставили меня отказаться от употребления по отношению к Спарте слов «рыцарь» и «рыцарский»; я предпочла слово «воин», свободное от «рыцарских» ассоциаций.

Личностные образцы рыцарского этоса окончательно складываются в средневековье. Возрастание роли бюргерства заставляет правящую элиту выработать кодекс, который можно было бы противопоставить притязаниям «третьего сословия» на продвижение в обществе. В главе о придворном представлена одна из форм «демилитаризации» рыцарских образцов. Завершает исследование рассмотрение образца джентльмена и его судеб в Соединенных Штатах, — завершает как раз тогда, когда из восхвалений и порицаний вырисовывается личностный образец, который нас интересовал.

Рыцарский этос культивировался, само собой, в рыцарских школах. Во Франции, например, образцом рыцаря без страха и упрека служил Баярд[230], убитый в 1524г. огнестрельным оружием, которым сам он брезговал пользоваться. Его прославляли прежде всего за храбрость: говорили, что он в одиночку защищал мост против двухсот испанцев. Когда к вечеру, славно потрудившись и покрыв себя славой, он возвращается с поля боя, то заказывает себе на ночь подругу; однако ж отказывается от своего намерения, узнав, что имеет дело с дворянкой, которую на подобный шаг толкнула нужда. Сам он был обручен с дамой из хорошего дома и даже имел с ней внебрачного сына. Терпимость благороднорожденных к внебрачному потомству мужского пола шла далеко. Отношение к семье бывало различным в различных культурах; рыцарская культура не относилась к числу «семейных» культур.

Мы не можем заняться здесь подробнее ролью, которую рыцарские образцы сыграли в евро-американской культуре. Их значение в шляхетской Польше хорошо известно. Красочность этого этоса использовалась в романах и на сцене театра. Условности помпезного героизма оказались необычайно живучими. Лишь Жанна д'Арк — героиня как нельзя более человечная, простая, добросердечная и — о, диво! (как пишет Б. Шоу) — с улыбкой на лице.

В то время как одни искали славу прежде всего на полях сражений, другие подчеркивали значение мирных рыцарских добродетелей. В нравственном катехизисе, который в 1774 г. составил для шляхетской молодежи Адам Чарторыйский, особое внимание обращается на такт и деликатность. «Позволительно ли подслушивать, — спрашивает воспитанник, — ежели двое тихо беседуют; распечатывать чужое письмо, хотя бы и вверенное твоему попечению; читать бумаги, на чужом столе разложенные; заглядывать через плечо, когда кто-нибудь какую-либо бумагу читает или же пишет?» Ответ кипит возмущением при одной мысли о подобной бестактности: «Непозволительно per omnia[231], ибо решиться на что-либо из вышеозначенного есть превеликая низость; таковым вероломством ум благородный гнушается». Стоит отметить, что американский социолог Э. Шиле считает способность хранить тайну качеством, особенно высоко ценимым в аристократических кругах.

С. Липсет видит связь между иерархической структурой общества с отчетливо выраженной элитой, и свободой деятельности в нем оппозиции. Именно так, по его мнению, обстоит дело в Англии, для которой характерно почитание элиты и подчинение ей, заметное даже среди рабочих[232].

Стойким пережитком рыцарства была, как известно, дуэль; в Польше она существовала по крайней мере до второй мировой войны. Рыцарь не мог подчиниться чужой воле: он сам хотел быть своим судьей. Встречались люди, которые высмеивали этот обычай, но принимали вызов, не желая, чтобы их сочли трусами. В 1919 г. был напечатан «Польский кодекс чести», составленный Владиславом Бозевичем и посвященный Юзефу Пилсудскому[233]. В первом разделе автор перечисляет категории лиц, которые могут требовать и давать сатисфакцию по делам чести. Лицами, обладающими честью, или джентльменами, автор называет мужчин, которые по своему образованию, умственным достоинствам, положению в обществе возвышаются над средним уровнем. В принципе необходимым условием для причисления к «людям чести» служит аттестат о среднем образовании, но учитываются и выдающиеся способности, а также занимаемый пост. Лица дворянского происхождения относятся к джентльменам, хотя бы даже они не удовлетворяли другим условиям. Из числа джентльменов исключались: доносчики, трусы, гомосексуалисты, лица, не потребовавшие сатисфакции за тяжелое оскорбление, мужчины, находящиеся на содержании у женщины, которая не относится к ближайшей родне, те, кто разглашает тайны, компрометирующие женщину, кто не держит честного слова, анонимщики, клеветники, хронические алкоголики, люди, не отдающие вовремя долгов, обманывающие в азартных играх, шантажисты, ростовщики и т.д. Внебрачное происхождение не могло служить поводом для отказа дать сатисфакцию по делам чести. Из известной драмы В. Гюго «Эрнани», выдержанной в патетически-рыцарских традициях, мы узнаем еще, что король драться на дуэли не может: должно быть, потому, что ему нет равных.