— Не думаете ли вы, что у меня есть крылья, которые я прячу, — спросила Нина, улыбаясь и весело глядя в лицо Клейтона.

— Именно так, — отвечал Клейтон, — но скажите, хорошо ли вы теперь себя чувствуете.

— Да... кажется... только... не лучше ли нам сесть. Я думаю, что слабость эта у меня — следствие беспрестанных душевных волнений.

Клейтон посадил ее на кушетку подле дверей и продолжал поддерживать ее, обняв её стан. Через несколько секунд Нина томно приникла головой к плечу Клейтона.

— Вы не здоровы, я это вижу, — сказал Клейтон, сильно встревоженный.

— Нет! — отвечала Нина, — я совершенно здорова, только чувствую какую-то усталость и слабость. Кажется, здесь становится холодно, — не правда ли, — сказала она, содрогаясь всем телом.

Клейтон, не говоря ни слова, перенес ее в гостиную и положил на диван. Потом он позвонил. Вошли Гарри и Мили.

— Возьми лошадь, и как можно скорее поезжай за доктором, сказал он, обращаясь к Гарри, когда последний вошел в комнату.

— Напрасно вы посылаете, — сказала Нина, — у доктора множество больных и без меня, ему нельзя приехать сюда. К тому же я почти здорова... устала немного и озябла, и только; закройте, пожалуйста, окна и двери, и оденьте меня. Нет, нет! наверх меня не уносите, мне и здесь хорошо. Накиньте только шаль на меня... вот так... я хочу пить... дайте воды.

Страшная и непостижимая болезнь, свирепствовавшая в то время во всей своей силе, имела множество разнообразных признаков начала своего и развития. Один из этих признаков считался самым опасным и даже смертельным: это когда больной так долго и постепенно впивал в себя яд зараженной атмосферы, что сопротивляющиеся силы натуры незаметно ослабевали, и жизнь погасала тихо, но верно, без особенных внешних симптомов. Страдание больного в этом случае можно сравнять с страданиями человека, истекающего кровью от смертельной раны. В какой-нибудь час, без всяких предварительных признаков появления болезни, сделалось ясным, что печать смерти лежала уже на прекрасном молодом лице Нины. Гонец был отправлен с приказанием — ехать с быстротой, какую только могли внушить ему привязанность к любимому существу и боязнь за его существование. Гарри остался при больной.

— Напрасно вы так беспокоитесь, — сказала Нина, — я совершенно здорова и ничего не чувствую, кроме небольшой усталости и этой перемены в погоде, вы бы получше укутали меня, и, если можно, дали бы мне немножко рому или чего-нибудь в этом роде. Ведь это вода, что вы давали мне?

Увы! Нине давали самый крепкий коньяк, но вкус был уже потерян, и спирт оленьего рога не имел для обоняния Нины никакого запаха. В погоде не было никакой перемены это было одно только омертвение, постепенно поражавшее внешние и внутренние составы организма. Но, все же, голос Нины оставался звучным, хотя умственные способности её, от времени до времени, уклонялись от нормального состояния. Иногда, в минуты изнурительной болезни, в период разрушения физических сил, в больном является странное желание петь, так и с Ниной: совершенно лишенная самосознания, не открывая глаз, она несколько раз начинала песню, которую пела в то время, когда невидимый гений-разрушитель медленно и незаметно наносил ей смертельный ударь.

Наконец, когда она открыла глаза и увидела горесть на лицах, окружавших ее, истина представилась ей во всей наготе.

— Я думаю, мне не встать, — сказала она. — О, как мне жаль вас! Не сокрушайтесь обо мне. Отец мой любит меня и не хочет, чтобы я оставалась в этом мире. Он зовет меня к себе. Не горюйте! Ведь я гостила у вас, и теперь иду долой. Я увижусь с вами очень скоро. Довольны ли вы мною,— вы, Эдвард?

И снова она впала в беспамятство, и снова запела странным, пленительным голосом, столь тихим, столь слабым:

Но что же Клейтон, — что делал он? Что мог он сделать? Что сделал бы каждый из нас, держа на руках любимое существо, душа которого отлетала, — душа, за которую мы бы охотно отдали свою душу? Можем ли мы сделать что-нибудь, когда душа эта отходит от нас с быстротой невообразимой, когда мы, в неведении и ослеплении, тщетно стараемся отвратить неизбежную участь,— когда каждую минуту думаем, что для сохранения жизни нужно было бы дать какое-нибудь другое средство, а мы его не дали,— или что-то, которое давали, только ускоряло течение страшной разрушительной болезни! Кто в состоянии вообразить те мучительные минуты, когда, в ожидании доктора, мы смотрим на часы, и каждый удар маятника кажется нам приближающимся шагом смерти! Что может быть невыносимее отчаяния, которое мы испытываем в эти ужасные часы?

Клейтон, Гарри и Мили ни минуты не теряли бесполезно у постели больной они оттирали и согревали её охладевающие члены, и беспрестанно давали ей возбуждающие лекарства, которые, впрочем, не производили уже никакого действия за замиравшую, истощенную организацию.

— Благодарение Богу, что она, по крайней мере, не страдает, — сказал Клейтон, — стоя на коленях подле больной.

Прекрасная улыбка пробежала по лицу Нины, когда она открыла глаза и посмотрела на каждого из предстоявших,

— Нет, мои бедные друзья, — сказала она, — я не страдаю, Я отхожу в страну, где нет ни скорби, ни страданий. Мне так жаль вас, Эдвард! Помнете ли, что вы говорили мне однажды? Это сбывается теперь... Вы должны мужественно перенести потерю. Бог призывает вас на великое дело не бросайте его... еще несколько минут, и все кончится. Эдвард, поберегите моих бедных невольников, — скажите Тому, чтобы он был кроток с ними. Мой бедный, верный, добрый Гарри! О! я так быстро умираю!

Голос Нины до такой степени ослабел, что последние слова едва были слышны. Жизнь теперь, по-видимому, сосредоточилась в одной голове. Нина, казалось, засыпала уже последним, вечным сном, когда на балконе послышались шаги приехавшего доктора. Все бросились к дверям, и доктор Батлер вошел бледный, изнуренный и усталый от постоянной деятельности и недостатка покоя. Он не сказал, что всякая надежда потеряна, но его первый взгляд на больную, исполненный глубокого уныния, говорил это слишком ясно. Нина сделала головой легкое движение, еще раз открыла глаза и сказала:

— Прощайте! Я встану и пойду к моему Отцу!

Слабое дыхание с каждой минутой становилось слабее и слабее. Надежда была потеряна! Ночь приближалась безмолвно и торжественно! Небольшой дождь, падая на кровлю балкона и на листву кустарников, производил унылое, однообразное журчанье. В гостиной было тихо, как в могиле.

Клейтон провёл в Канеме несколько дней после похорон. Он был очень озабочен последним завещанием Нины — беречь её невольников; сцена отчаяния между ними, которой он был свидетелем, когда им объявили о смерти Нины, ещё более усиливала в Клейтоне желание быть для них полезным. Он употребил несколько времени, чтоб рассмотреть и привести в порядок все бумаги Нины. Запечатав письма её различных подруг, чтобы возвратить их по принадлежности, он приказал Гарри надписать на каждом конверте день и час её кончины. Он испытывал в душе тягостное ощущение при мысли о невозможности сделать что-нибудь для слуг, переходивших к Тому Гордону,— для невольников, которым предстояло испытывать на себе всю неограниченность самовластия этого человека. Страшные слова его отца, касательно власти господина, никогда ещё не казались Клейтону столь ужасными, как теперь,— когда он видел, что эта, ничем неограниченная, власть переходила в руки человека, для которого единственным законом были его собственные страсти. Он припомнил слова Нины о глубокой ненависти, которую Том питал к Гарри, и с ужасом подумал о он, что средство, употреблённое Ниной, в порыве её великодушия, для спасения Лизетты от наглости Тома, обращало теперь её в предмет, на который скорее и сильнее всего падёт это самовластие. Под влиянием подобных размышлений, Клейтон не мог надивиться спокойствию и твёрдости, с которыми Гарри продолжал отправлять свои обязанности, в отношении к плантации, навещал больных и употреблял все усилия, чтобы удалить от здоровых панический страх, который мог бы повлечь за собой вторичное развитие холеры. Припоминая также, что Нина говорила об освобождении Гарри, в случае её смерти, Клейтон решился объясниться с ним по этому предмету. Однажды, когда они вместе разбирали бумаги в библиотеке, Клейтон сказал: