Нина задумалась. Ей предложили самый трудный вопрос! Простодушный старик с детским доверием ждал её ответа.

— Тифф, — наконец сказала она, принимая непривычный для неё серьёзный вид, — кажется, всего лучше будет, если я прочитаю тебе о нашем Спасителе. Он пришёл в этот мир за тем, чтобы указать нам путь к спасению. Я буду часто заглядывать сюда и прочитаю всю его историю, всё, что говорил он и делал: тогда, быть может, ты сам увидишь этот путь. Быть может, — прибавила она со вздохом, — и я увижу его.

При этих словах внезапное дуновение ветра потрясло куст полевых роз, вившихся около дерева, под которым расположилась Нина, и на неё упало обилие душистых лепестков.

— Да, — сказала Нина про себя, сбрасывая лепестки, упавшие на книгу. — Тифф правду говорит, что в нашем мире ничего нет вечного.

И вот, среди несмолкаемого, глухого ропота столетних сосен и шелеста листьев винограда, раздались божественные слова святого Евангелия:

"Когда в Вифлееме Иудейском родился Иисус, от Востока пришли волхвы, спрашивая: "Где находится новорождённый царь Иудейский? Мы видели на Востоке звезду его и пришли поклониться ему"".

Нет никакого сомнения, что люди с более развитыми понятиями беспрестанно останавливали бы чтение, предлагая тысячи географических и статистических вопросов о том, где находился Иерусалим, кто такие была эти волхвы, далеко ли Восток отстоял от Иерусалима. Но Нина читала детям и старику, в безыскусственной и восприимчивой натуре которых жила беспредельная вера. Детское воображение её слушателей быстро превращало каждый описываемый предмет в действительность. В душе их как-то сам собой немедленно создался Иерусалим, и сделался для них известным, как соседний город И... Царя Ирода они представляли себе живым существом, с короною на голове; и Тифф тотчас отыскал некоторое сходство между ним и старым генералом Итоном, имевшим привычку восставать против всякого доброго дела, предпринимаемого Пейтонами. Негодование Тиффа достигло крайних пределов, когда Нина прочитала о бесчеловечном повелении Ирода умертвить в Вифлееме и окрестностях его всех младенцев; но услышав, что Ирод недолго жил после этого ужасного злодеяния, Тифф немного успокоился.

— И поделом ему! — сказал он, сильно ударив лопаткой по груде выполотой травы, — умертвить всех бедных младенцев — это ужасно! Да что же она сделали ему? Желал бы я знать, что он думал о себе?

Нина сочла необходимым ещё более успокоить доброе создание, прочитав ему до конца всю историю о рождении Спасителя. Она прочитала о путешествии волхвов, о том, как им снова явилась звезда-благовестница, шла перед ними, направляя путь их, и остановилась над тем местом, где была Матерь Божия с предвечным Младенцем; — о том, как они увидели Божественного Младенца, поверглись пред ним и поднесли ему дары, состоящие из золота, ладана и смирны.

— О, Боже мой! Как бы я желал находиться при этом поклонении! — сказал Тифф. — Этот младенец уже и тогда был Царём Славы! О, мисс Нина, теперь я понимаю тот гимн, который поют собраниях и в котором говорится о колыбели. Вы помните, он начинается вот так...

И Тифф запел гимн, слова которого производили на него глубокое впечатление, даже ещё в то время, когда он не постигал их значения:

Нина только теперь, при виде искренней, глубокой веры в своих слушателях, поняла всю безыскусственную, истинную поэзию в этом повествовании, которое, как неувядающая лилия, цветёт в сердце каждого христианина, с тою же чистотой и нежностью, с какою она распустилась впервые, восемнадцать столетий тому назад. Этот Божественный Младенец, уча впоследствии народ в Галилеи, говорил о семени, упавшем в доброе и честное сердце; семя, упавшее в сердце Тиффа, нашло в нём самую плодотворную почву. С окончанием чтения Нина ощущала, что эффект, который она произвела на других, в одинаковой степени коснулся и её собственного сердца. В эту минуту добрый, любящий Тифф готов был преклониться пред Искупителем человеческого рода, представлявшимся ему в образе младенца. Казалось, что воздух, окружавший его, был проникнут святостью повествования. В то время как Нина садилась на лошадь, чтобы воротиться домой, Тифф поднёс ей небольшую корзиночку дикой малины.

— Позвольте Тиффу предложить вам маленький гостинец, — сказал он.

— Благодарю тебя, дядя Тифф, как это мило! Доверши же моё удовольствие: подари мне ветку мичиганской розы.

Тифф чувствовал себя на верху блаженства: он оторвал лучшую ветку от куста любимых роз и предложил её Нине. Но, увы! Не успела Нина доехать до дому, как роскошные розы на подаренной ветке увяли от солнечного зноя. Она вспомнила при этом слова священного Писания: " Трава засохнет, цвет завянет, но слово Божие останется неувядаемым вовеки" (Исайя, гл. 40, ст. 8).

В жизни, организованной по образцу Южных Штатов, замечаются два стремления: в одном сосредоточиваются интересы, чувства и надежды господина, в другом:— интересы, чувства и надежды невольника. В то время, когда жизнь для Нины с каждым днём представлялась в более и более ярких цветах, её брату — невольнику суждено было испытывать постепенное приращение бремени к его, и без того уже незавидной, доле. День клонился к вечеру, когда Гарри, окончив свои обычные дневные занятия, отправлялся на почту за письмами, адресованными на имя Гордонов. Между ними было одно письмо на его имя, и он прочитал его на обратном пути, пролегавшем по лесистой стране. Содержание письма было следующее:

"Любезный брат! Я писала тебе, как счастливо жили мы на нашей плантации, — мы, то есть я и мои дети. С той поры совершенно всё переменилось. Мистер Том Гордон приехал сюда, объявил права свои на наследство нашей плантации, завёл процесс и задержал меня и моих детей, как своих невольников. Том Гордон ужасный человек. Дело было рассмотрено решительно не в нашу пользу. Судья приговорил, что оба акта освобождения нашего, совершённые один в Огайо, а другой — здесь, недействительны; что сын мой — невольник, не имеет права иметь свою собственность, кроме разве мула запряжённого в плуг. У меня есть здесь добрые друзья, которые сожалеют о моём положении, но никто из них не в состоянии помочь мне. Том Гордон злой человек! Я не могу описать тебе всех оскорблений, которые он нанёс нам. Скажу только одно, что скорее решусь умертвить и себя и детей моих, чем поступить в число его невольников. Гарри! Я была уже свободною, и знаю, что значит свобода. Дети мои были воспитаны, как дети свободных родителей, и потому, если только я успею, они никогда не узнают, что такое невольничество. Я бежала с нашей плантации и скрываюсь у одного американского семейства в Натчесе. Надеюсь пробраться в Цинцинати, где у меня есть друзья. Любезный брат, я надеялась сделать что-нибудь и для тебя. Теперь это невозможно. Ничего не можешь сделать и ты для меня. Закон на стороне притеснителей, но надо надеяться, что Бог не оставит, нас. Прощай, Гарри! Остаюсь, любящая тебя "сестра"".

Трудно измерять глубину чувств в человеке, поставленном в такое неестественное положение, в каком находился Гарри. По чувствам, развитым в нём воспитанием, по снисходительному обращению с ним со стороны его владетелей, он был честным и благородным человеком. По своему положению, он был обыкновенным невольником, без законного права иметь какую либо собственность, без законного права на защиту в трудных обстоятельствах. Гарри чувствовал теперь тоже самое, что почувствовал бы всякий человек благородной души, получив подобное известие от родной сестры. В эту минуту ему живо представился портрет Нины во всём её блеске, счастье, при всей её независимости, — среди прекрасной обстановки. Если бы смутные мысли, толпившиеся в его голове, были выражены словами, то, нам кажется, из этих слов образовалась бы речь такого содержания: