— Поди прочь! прочь дитя моё! О, я бы желала, чтоб тебя не было на свете! Я сожалею, что ты родилась на этот свет, и ты, и Тедди, и этот малютка! В этой жизни нет ничего, кроме скорби и страданий! Фанни! Не смей выходить замуж! Слышала ли? Не забудь этих слов!

Испуганная Фанни как окаменелая стояла подле кровати; между тем Тифф бережно положил под очаг связку хвороста, снял кипяток, налил его в старый, полуразбитый фаянсовый чайник и деятельно начал мешать в нём. В это время по лицу его пробежала тень негодования. Она постоянно сопровождалась угрюмым ворчаньем и всегда показывала, что душевное спокойствие негра нарушено. Так и теперь Тифф ворчал про себя: " Вольно же было самой выходить за белого! Я всегда был против этого! Как больно слушать её! Сердце так и разрывается на части!"

В это время, приготовив питьё по своему вкусу, он подошёл к постели и начать ласковым тоном: — Вот и чай готовь! Вы устали, миссис Сю!— Этот великан измучил вас! Да и то сказать, у такого громадного человека с каждой неделей прибывает по полфунту веса. Позвольте его мне.— Возьмите, лучше, выпейте чашку; согрейтесь и будьте повеселее; я вам поджарю кусочек цыплёнка. С этими словами, отодвинув ребёнка, он подсунул руку под подушку. О, как жёстко здесь! Позвольте: у меня длинная и крепкая рука, я приподниму вас и вы отдохнёте. Вот так! выпейте чайку и отрите слёзы!— Бог милостив! Он смотрит на нас всех, когда-нибудь смилуется над нами и порадует нас!

Больная, ещё более изнурённая душевным волнением в последние минуты, механически повиновалась голосу, к звукам которого слух её привык давно. Она с жадностью выпила поданную чашку, и потом внезапно обвила руками чёрную шею доброго Тиффа.

— О Тифф! Бедный, верный Тифф!

— Что стала бы я делать без тебя? Я, такая больная, слабая и одинокая! Но Тифф, теперь скоро всё кончится! Сегодня я видела сон, что мне недолго остаётся жить на этом свете, и мне так жалко было, что дети остаются здесь, так жалко, что я расплакалась. О, если б я могла захватить их всех в мои объятия, и вместе с ними лечь в могилу, я была бы счастлива! Во всю жизнь свою не знала я, для чего меня создал Господь! Ни к чему я не была способна, ничего не сделала!

Тифф до такой степени был растроган этими жалобами, что слёзы едва не унесли в потоке своём его большие очки; весь его крепкий неуклюжий стан пришёл в движение от сильных рыданий.

— Перестаньте, миссис Сю! Зачем говорить подобные вещи! Ну что ж! Если Богу угодно будет призвать вас к себе, поверьте, я сумею сберечь ваших деток. Я их выращу, не бойтесь! Но вы не должны отчаиваться; Бог даст, вам будет полегче! Это так... взгрустнулось вам, вот и всё... Да и то сказать, есть о чём и погрустить.

В этот момент на дворе послышался громкий лай Фокси, а вместе с ним бренчанье колёс и лошадиный топот.

— Это масса! Готов жизнью отвечать, это масса! — сказал Тифф, торопливо поправив подушки и опустив на них больную.

— Алло! Тифф! — раздался за стенами громкий голос, — давай огня сюда!

Тифф схватил лучину и побежал на призыв. Странного вида экипаж стоял у самых дверей, в него запряжена была тощая кривая лошадь.

— Помоги мне, Тифф. Я привёз разных товаров. Ну, что Сю?

— Очень не хороша. Целый день вас вспоминала: хочет видеть вас.

— Проворней, Тифф! Возьми вот это, — сказал вошедший, показывая на длинное ржавое колено трубы из листового железа. — Внеси это в комнату, да вот и ещё! — добавил он, подавая печную дверцу с изломанной ручкой.

— Это для чего же, масса?

— Пожалуйста без разговоров: делай, что велят. Помоги мне снять эти ящики.

— Что тут такое? — говорил Тифф про себя, снимая один ящик за другим с неуклюжей телеги, и сваливая их в углу комнаты. С окончанием работы. Тифф получил приказание присмотреть за лошадью, а мужчина, с весёлым, беззаботным видом, вошёл в комнату.

— Здравствуй, молодец! — сказал он, приподняв на воздух маленького, Тедди. — Здорово, Фанни, — произнёс он, целуя в щёку девочку. — Здравствуй, Сис, — подошёл он к постели, где лежала больная, и проговорил, нагнувшись над ней.

Умирающая женщина обняла его слабыми руками, и с внезапным одушевлением сказала:

— Наконец ты приехал. А я думала, что умру, не увидев тебя.

— Зачем говорить, Сис, о смерти, — возразил он, потрепав её за подбородок, — посмотри! щёчки у тебя румянее розы.

— Папа, взгляни на малютку! — сказал маленький Тедди, подползая к самой кровати и открывая колыбель.

— Ах, Сис! Если бы ты знала, какое славное дело обработал я! Славное! Оно поправит наши обстоятельства: кроме того, я привёз с собой чудную вещь, которая оживит мёртвую кошку, даже и тогда, если б она лежала на дне пруда с камнем на шее! Посмотри сюда, Сис! Это — доктора Пуффера эликсир живой воды! Он излечивает желтуху, зубную боль, золотуху, удушья, чахотку и разные болезни, о которых я даже и не слышал. По чайной ложечке утром и вечером, и ты через неделю будешь здоровее меня!

Изумительно было видеть перемену, которую произвёл на больную приезд этого человека. По-видимому, все её опасения исчезли. Она сидела в постели, следя глазами за каждым его движением и, казалось, вполне верила в чудное действие лекарства, как будто ей только в первый раз предложено было универсальное средство. Надобно заметить, однако ж, что Тифф, который вошёл уже в комнату и снова разводил огонь, позволял себе каждый раз, когда говорили об эликсире доктора Пуффера, обращаться к нему спиной, бросать на него взгляды, полные негодования, и в тоже время что-то ворчал. Приехавший мужчина был крепкого телосложения и довольно приятной наружности, лет сорока или сорока-пяти. Его глаза, светло-карие, его густые кудрявые волосы, его высокий лоб и в высшей степени беспечное, но открытое выражение, придавали его наружности привлекательность, что некоторым образом объясняет и внимательный взгляд, с которым жена следила за каждым его движением. Историю этой четы можно рассказать в немногих словах. Он был сын незначительного фермера в Новой Каролине. Его отец до такой степени был несчастлив в делах, что всё его семейство питало в последствии сильное отвращение к труду всякого рода. В силу такого отвращения, Джон, старший сын, посвятил себя старинной и почётной профессии, присвоенной всеми тунеядцами. Греться на солнышке перед какой-нибудь питейной лавкой, присутствовать на конских скачках, на петушьих боях, показаться иногда в новом жилете, купленном на деньги, пришедшие к нему неизвестно откуда, — всё это составляло для него верх удовольствия. Он был невинен в приобретении общих школьных сведений, и едва ли имел столько религиозных убеждений, сколько имеет их любой хороший христианин, мусульманин, иудей и даже язычник-индус средних касты и умственных способностей. В одно из своих странствований по штатам, он остановился на старой, запущенной плантации, где всё приходило в разрушение, от расточительности владельцев и от многолетних беспорядков в у правлении. Там Джон пробыл несколько дней, играл в карты с сыном плантатора, в равной степени исполненным отрадных, но несбыточных надежд, и кончил тем, что в одну прекрасную ночь убежал с дочерью плантатора, пятнадцатилетней девочкой такой же ленивой, беспечной и необразованной, как и сам. Фамилия, которую даже нищета не могла заставить отбросить свою гордость, была в величайшей степени оскорблена таким браком, и если б в разорённом имении оставалась какая-нибудь частица на долю дочери, то, без всякого сомнения, её лишили бы этой частицы. Единственный клочок приданого, который отделился вместе с ней от её родительского крова, состоял из живого существа, которого ничто не могло оторвать от своей молодой госпожи. Мать девочки, по отдалённому колену, происходила от одной из известнейших фамилий в Виргинии, и Тифф был её слугой. С сердцем, исполненным воспоминаний о величии Пейтонов, с обычным смирением и покорностью судьбе, Тифф последовал за новобрачной. Он решился покориться господину, которого считал ниже себя во всех отношениях. При всей своей неблаговидности, при всей темноте своей кожи, Тифф никогда не позволял себе сомневаться, что честь Пейтонов вверена исключительно его охранению. В его глазах молодая госпожа была тоже, что и мистрисс Пейтон,— её дети были дети Пейтонов; даже небольшой кусок фланели, которым обита была колыбель из камедного дерева, принадлежала Пейтонам; что же касалось до него самого, то он был — Тифф Пейтон. Эта мысль согревала и утешала его в то время, когда он последовал за новобрачной госпожой и находился при ней в течение всего периода понижения её с одной ступени на другую по лестнице благоденствия. На мужа её он смотрел с видом покровительства, с вежливым пренебрежением. Он желал ему добра; он считал благоразумным и приличным улыбаться всем его действиям; но, в минуты откровенности, Тифф выразительно приподнимал свои очки и высказывал своё тайное мнение, что от подобных людей немного можно ждать хорошего. И, действительно, странная и беспрестанная перемена занятий Джона Криппса, его страсть к странствующей жизни, к переселениям с одного места на другое, оправдывали в некоторой степени негодование старого негра. Карьера Криппса, по части промышленности, ограничивалась желанием приобрести немногое из всего и весьма многое из ничего. Он начинал изучать два или три ремесла одно за другим; вполовину научился выковывать лошадиные подковы, испортил два, три архитекторских плана, пробовал занять место почтаря, учреждал петушьи бои и держал собак для отыскивания беглых негров. Но постепенно отставал от этих призваний, как унизительных, по его понятиям, для всякого порядочного человека. Последнее предприятие, которым он занялся, внушено ему было успехами одного янки, странствующего разносчика, который, не зная, куда деваться ему с назначенными для продажи, но попорченными и никем не покупаемыми товарами, уверил его, что он обладает ещё, так сказать, не початым, не развернувшимся талантом к торговле, и бедный Джон Криппс, не знавший ни таблицы сложения, ни умножения, сводивший свои счёты на петушьих боях не иначе, как по пальцам или по чёрточкам, назначаемым мелом на задней стороне дверей, в самом деле поверил, что наконец-то ему открылось его настоящее призвание. К тому же этот новый образ жизни, требующий беспрерывного передвижения с места на место, вполне согласовался с его неусидчивыми наклонностями. Хотя он и покупал постоянно всё то, чего не мог впоследствии продать, и терял много на всём, что продавал, не смотря на то он поддерживал ложное убеждение, что вёл своё дело удачно, потому что в карманах его от времени до времени бренчали монеты, и потому ещё, что круг небольших таверн, в которых он мог пить и есть, увеличился значительно. У него был источник, никогда не изменявший ему, даже и в то время, когда все другие источники совершенно высыхали: этот источник заключался в неистощимой изобретательности и преданности старого Тиффа. Действительно, Тифф казался одним из тех созданий, которые одарены до такой степени превосходнейшею сметливостью, сравнительно пред другими, подобными себе существами, что никогда не затрудняются в приобретении предметов первой потребности. Рыба всегда клевала на удочку Тиффа, тогда как к крючкам других она и не подходила. Куры постоянно клали яйца для Тиффа, и возвещали ему о своём подвиге весёлым кудахтаньем. Индейские петухи постоянно встречали его громкими криками, распускали хвосты и показывали выводки своих пушистых птенцов. Всякого рода дичь, белки, кролики, зайцы, тетерева и куропатки с удовольствием бросались в его капканы и силки, так что там, где другой умер бы с голода, Тифф с самодовольствием озирался кругом, глядя на всю природу, как на свою кладовую, в которой все жизненные припасы прикрывались пушистым пером или мехом, ходили на четырёх ногах, и, по-видимому, нарочно берегли себя до той минуты, когда потребуются на жаркое. Таким образом, Крип с никогда не возвращался домой без полной уверенности, что его ожидает вкусное блюдо, возвращался с этой надеждой даже в то время, когда пропивал в таверне последнюю четверть доллара. Это нравилось Криппсу, согласовалось вполне с его наклонностями. Он воображал, что Тифф исполнял свою обязанность, и от времени до времени привозил ему не сходившие с рук безделушки, в виде признательности за трудолюбие и усердие. Очки, в которых Тифф красовался, поступили в его собственность этим путём; и хотя для всех очевидно было, что стёкла в подаренных очках были вырезаны из простого стекла, но Тифф находился в счастливом неведении относительно их невыпуклости, и в более счастливом положении, но которому его здоровое, неповреждённое зрение вовсе не требовало стёкол. Это было только аристократической слабостью в Тиффе. Очки он считал неотъемлемой принадлежностью и украшением всякого джентльмена, и самым верным признаком именно такого джентльмена, который принадлежал "к одной из самых старинных фамилий в старой Виргинии." Он считал их приличным выражением его многотрудных и многоразличных обязанностей, к числу которых, как читатель, вероятно, заметил, относились и женские рукоделья. Тифф умел штопать чулки, как никто в целом округе; умел кроить всякого рода детские платья, умел починять и шить; всё это он делал охотно, без принуждения, находил в этом даже особенное удовольствие. Тифф был вообще весёлый малый, не смотря на многие горести, выпавшие на его долю. В натуре его столько было маслянистого обилия, такой избыток физического наслаждения существованием, что величайшее несчастье производило в его обыкновенном настроении духа весьма незначительное понижение, редко доходившее до лёгкого уныния. С самим с собою он находился в самых счастливых дружественных отношениях; он нравился самому себе, он верил в самого себя, и когда никто не ободрял его ласковым словом, он гладил себя по плечу и говорил: Тифф, ты славный малый, я люблю тебя. Редко проходила минута, чтоб он не беседовал с самим собою, разнообразя разговоры свои или весёлыми припевами какой-нибудь песни, или спокойным, лёгким смехом. В те дни, когда Тифф испытывал особенное самодовольствие, он смеялся чрезвычайно много. Он смеялся, когда показывались из земли первые побеги посаженных им семян; смеялся, когда после бури показывалось солнце; смеялся над множеством предметов, в которых ничего не было смешного; всё ему нравилось, из всего умел он извлечь удовольствие. В минуты затруднения и замешательства, Тифф обращался к самому себе и в самом себе находил адвоката, верно хранившего все его тайны. При настоящем случае, он не без внутреннего негодования осматривал остатки одного из лучших цыплят своих, которого намеревался подавать, по кусочкам, своей госпоже, и он старался облегчить свою душу маленькой беседой с самим собою: