— Перестань, Тедди! Сиди смирно! — ты знаешь, что мама не здорова, а сестра ушла за лекарством! Сиди-же смирно: — Тиффи тебе песенку споёт... Слышишь! не шали! эта иголка оцарапает пальчик... вот видишь, так и есть! Бедненький пальчик!.. Перестань, перестань! Играй своими игрушками... Папа привезёт тебе гостинца.

— О Боже мой! — произнесла больная, — мне тяжело! Я умираю!

— Господь с вами, миссис! — сказал Тифф, оставляя чулок, и, поддерживая одной рукой ребёнка, другой поправил и разгладил одеяло и постельное бельё. — Зачем умирать! Господь с вами, миссис; через несколько дней мы поправимся. В последнее время у меня много было работы, а между тем детское платье пришло в беспорядок; починки накопилась целая груда. Посмотрите вот на это, — сказал он, поднимая кусок красной фланели, украшенной чёрной заплаткой, — это дыра, теперь она не увеличится, а между тем для дома оно и очень годится: оно сбережёт Тедди новенькое платье. Понемногу я перештопаю чулочки; потом починю башмачки Тедди, а к завтрашнему дню поправлю его одеяльце. О! Вы только позвольте мне! Я докажу вам, что вы не даром держите старого Тиффа, — и чёрное лицо Тиффа, без того уже маслянистое, становилось ещё маслянистее, когда он произнёс эти слова, и когда черты его выражали желание успокоить свою госпожу. — Тифф, Тифф, ты доброе создание! — но ты не понимаешь, что происходит в душе моей. Изо дня в день, я лежу здесь одна, а он Бог знает, где он? Приедет на какой-нибудь день, и опять его нет — его действия непонятны для меня... О! Как безрассудна я была, когда выходила за него! Да! что делать! Девочки совсем не знают, что значит замужество! Состариться в девицах я страшилась, и выйти замуж — считала за счастье! Но сколько горя, сколько страданий испытала я! Переходя с место на место, я до сих пор не знаю, что значит спокойствие; одно горе следовало за другим, одна неудача за другой — и почему? Нет! нет! я устала, мне надоело,— даже самая жизнь... Нет! Я хочу, я должна умереть!

— Перестаньте отчаиваться, мисс, сказал Тифф, с горячностью. — Потерпите немного... Тифф приготовит чай, и даст вам напиться. Тяжело, я это знаю; но времена переменчивы! Бог даст, всё поправится, миссис, подрастёт Тедди и будет помогать своей маме. Посмотрите! Где вы найдёте малютку, милее того, который лежит в этой колыбели? — сказал Тиффи, с нежностью матери обращаясь к колыбели, где маленькая, кругленькая красная масса возрастающего человека начинала поднимать две ручонки и произносить невнятные звуки, как бы давая знать о своём существовании и желании, чтоб его заметили. — Полли, поди ко мне, сказал он, опустив на пол Тедди, вынул из люльки ребёнка и долго, пристально и нежно смотрел на него сквозь стёкла огромных очков.— Расправься, милочка моя! Вот так! Какие глазёнки у неё! Мамины, мамины, как две капли воды! О мой милый! Мисисс, посмотрите на него, — сказал он, положив ребёнка подле матери. — Видали ли вы что-нибудь милее этого создания? Ха! ха! ха! Хочешь, чтоб мама взяла тебя? Возьмёт, возьмёт, моя крошечка! А Тифф между тем приготовит чай! И через минуту Тифф стоял уже на коленях, тщательно укладывая под очагом концы обгорелых сучьев и раздувая огонь; поднявшееся облако белой золы обсыпало и курчавую голову негра и красный платок его, как снежными хлопьями; между тем Тедди деятельно занимался выдергиванием иголок из какого-то вязанья, висевшего подле очага. Раздув огонь, Тифф поставил на очаг закоптелый чайник, потом встал и увидел, что бедная больная мать крепко прижимала к груди своей младенца и тихонько плакала. В эту минуту, нестройная, угловатая, непривлекательная фигура Тиффа, с его длинными костлявыми руками, с его красным платком, накинутым на плечи, казалась черепахой, стоявшей на задних лапах. Больно было ему смотреть на эту сцену... Он снял очки и отёр крупные слёзы, невольно выступившие на его глаза. — Ах Боже мой! Что это делает Тедди! Ай! Ай! Ай! он выдёргивает иголки из рукоделия мисс Фанни. Не хорошо, не хорошо, — Тиффу стыдно за вас... И вы это делаете, когда мама ваша больна. Вы забыли, что надо быть умницей, иначе Тифф и сказочек не будет говорит! Оставьте же; сядьте вот на этот чурбан;— это такой славный чурбан; посмотрите, какой хорошенький мох на нём! Ну вот так; сидите же смирно; дайте покой маме.

Ребёнок, как будто очарованный влиянием старого Тиффа, открыл свои большие, круглые, голубые глаза, и сидел на чурбане спокойно и с покорным видом, в то время, как Тифф отыскивал что-то в сундуке. Дневной свет в это время быстро уступал своё место вечернему сумраку. Тифф вынул из сундука пук лучины, и воткнув одну из них в расщелину другого чурбана, стоявшего подле очага, засветил её, проговорив:

— Теперь повеселей будет!

После того он снова стал на колени, и начал раздувать уголь, который, как и вообще сосновый уголь, когда никто его не раздувал, постоянно хмурился и казался чёрным. Тифф раздувал сильно, не обращая внимание на облако золы, которая, окружая его, ложилась на ресницы и балансировала на кончике носа.

"А славная грудь у меня, сказал он: мне бы хорошо быть кузнецом! Я бы несколько дней сряду раздувал огонь в горне. Удивляюсь, почему так долго не возвращается мисс Фанни?"

Тифф встал, и, поглядывая на кровать, чрезвычайно осторожно и почти на цыпочках подошёл к грубой двери, приподнял за верёвочку щеколду, отворил до половины и вышел на крыльцо. Выйдя вместе с ним, мы бы увидели, что маленькая хижинка стояла одиноко, в глуши дремучего соснового леса, примыкавшего к ней со всех сторон. Тифф простоял на крыльце несколько секунд, вглядываясь в даль с напряжённым слухом. Но ничего не было слышно; ничего, кроме унылого завывания ветра, свободно гулявшего по ветвям соснового леса, и производившего печальный, однообразный, плачевный, неопределённый звук.

— Эти сосны вечно говорят между собою, сказал Тифф про себя. — Вечно шепчутся; а о чём? — Бог знает! никогда не скажут того, что хочется знать человеку. Чу! Это голос Фоксы! Это она! — сказал Тифф, заслышав весёлый громкий дай собаки, далёко разносившийся но лесу. — Это она! Фокси! Фокси! ну что, привела ли ты мисс Фанни?— говорил он, лаская косматую собаку, прибежавшую к нему из чащи леса. Ах ты негодная! зачем же ты убежала от своей хозяйки? Слышишь! что там такое?

За высокими соснами весело распевал звучный, чистый голос:

Вместо ответа, на опушке леса раздался весёлый смех и вслед за тем детский голос:

— А, Тифф! Это ты?

Бойкая, весёлая девочка с голубыми глазками, лет восьми, подбежала к крыльцу.

— Ах, мисс Фанни! Как я рад, что вы воротились! Ваша мама очень не здорова: ей очень худо сегодня. — И потом, понижая свой голос до шёпота, сказал: — Она очень плоха, предупреждаю вас. Как она плакала, мисс Фанни, когда я положил к ней малютку. Я очень беспокоюсь за неё, и желал бы, чтоб папа ваш воротился. Принесли ли вы лекарство?

— Как же; вот оно!

— И прекрасно! Я приготовил ей чай, и положу в него немного лекарства: это подкрепит её. Идите теперь к ней, а я наберу немного хворосту и разведу огонь. Масса Тедди обрадуется вам. — Вы, верно, не забыли его и принесли ему гостинца. Девочка тихонько вошла в комнату и остановилась у постели, на которой лежала её мать.

— Маменька! Я воротилась, — сказала она тихо.

Бедное больное существо, лежавшее в постели, по-видимому находилось в том беспомощном, безнадёжном состоянии, когда жизнь, после плавания своего среди треволнений света, попадает на скалу, волны переливаются через неё и разбивают её душу. Накинув на голову конец полинявшего полога, маленькая Фанни склонилась к постели.

— Маменька! маменька! — сказала она, рыдая и слегка дотронувшись до матери.