— Нам нравятся твои проповеди, когда ты оставляешь в покое спорные пункты, и если ты согласишься ничего не говорить о щекотливых и возбуждающих предметах текущего времени, мы с радостью предоставим тебе это место.

При этом они поставляли ему на вид его нищету, жалкое здоровье жены и нужды детей; но мистер Диксон отвечал:

— "Человек не будет жить одним только хлебом! В воле Божией питать меня, и Он напитает".

Они удалились от него, говоря, что это глупец, что это сумасбродный человек. Он был не первый, о котором говорили его собратья: "Пусть себе — как знает, так и делает"!

Проезжая по лесной троне, мистер Диксон говорил о нуждах своих своему Создателю:

— Ты, Господи, ведаешь, как я страдаю! Тебе известно, как больна жена моя, и сколько горя переносим мы оба, особливо теперь, когда дети наши растут без воспитания! На Тебя возлагаем мы все наши надежды! Не оставь нас, Господи! Не отврати лица Твоего от нас! Ты не знал, где преклонить Твою голову, — дай и нам без ропота перенести наши страдания. "Ученик не бывает умнее учителя, слуга не бывает выше господина".

И мистер Диксон снова пел и снова молился. В нём пробуждалась радость, которая, подобно прелести ночных цветов, исходить из глубины скорбной души. Эта радость священнее и возвышеннее радости, истекающей из наших удовольствий. Сильно ошибаются те, которые полагают, что высочайшее счастье состоит в исполнении наших желаний, в благоденствии, богатстве и успехах во всём. Люди радовались в темницах и под орудиями пытки, и радость их превосходит всякое описание, радость странная и торжественная, непостижимая для них самих. Это было святое спокойствие души, драгоценный перл, снятый умирающим Спасителем с груди своей, и завещанный тем, которые несут крест, не обращая внимания на земные лишения. В эту минуту доктор Кушинг, при всём довольстве, которым изобиловал его дом, позавидовал бы мистеру Диксону, несмотря на его отчуждение и нищету, позавидовал бы потому, что душевное спокойствие редко посещало доктора. Стезя долга была для него утомительна, потому что он не достигал по ней своего высочайшего идеала; изнурённый смутными упрёками совести, и считая себя счастливым только потому, что никогда не испытывал нужды, он не знал, что такое счастье. Он неоднократно осуждал безрассудство своего собрата; но, несмотря на то, раза два посылал ему дружеские письма со вложением пятидолларовой ассигнации, желал ему успеха, просил быть осторожным, и заключал письмо назидательным советом. Наступили сумерки, когда мистер Диксон, подъезжал к грубой деревянной часовне, стоявшей в тени густого леса. По наружности она не имела претензий даже амбара Новой Англии; несмотря на то, в ней раздавались гимны и молитвы, проникнутые искренним и тёплым чувством почитателей истинного Бога. У самых дверей, мистер Диксон, к крайнему своему изумлению, был встречен толпою вооружённых людей, которые, по-видимому, ждали именно его. Один из толпы выступил вперёд и, подавая мистеру Диксону письмо, сказал:

— Прочитай это письмо.

Мистер Диксон спокойно положил его в карман.

— Я прочитаю его после службы, — сказал он.

При этом ответе мужчина схватил его лошадь под узды.

— Читай теперь! — сказал он, — мне нужно с тобой побеседовать.

— Дело в том, — сказал другой мужчина, грубой, зверской наружности, — дело в том, что мы не хотим иметь здесь ваших аболиционистских митингов.

— Друзья, — кротко сказал мистер Диксон, — какое вы имеете право останавливать меня?

— Очень просто, — сказал первый мужчина, — ты нарушаешь законы.

— Имеете ли вы приказание от законных властей задержать меня?

— Не имеем, — отвечал первый мужчина.

При этом второй, выплюнув табачную жвачку, принял на себя труд объяснения, по своему собственному образцу и вкусу.

— Послушай, старый петух; узнай раз и навсегда, что нам до приказаний никакого нет дела: мы делаем, что хотим. Нам не нравится, что ты каркаешь здесь об аболиционизме и вбиваешь чертовщину в головы негров. Кажется, это ясно!

Эта речь сопровождалась взрывом смеха из группы мужчин, стоявших на ступенях часовни и, вслед за смехом, окруживших мистера Диксона со всех сторон.

— Да что с ним разговаривать! Хорошенько его... Так, чтобы шерсть полетела.

Мистер Диксон, сохранявший невозмутимое спокойствие, заметил в чаще леса, в недальнем расстоянии, трёх-четырёх мужчин, которые, любуясь сценой, с зверским наслаждением хохотали и подстрекали первую группу на дальнейшие неистовства.

— Друзья, — сказал мистер Диксон, — я приехал сюда исполнить мой долг; и, повторяю, вы не имеете права задерживать меня.

— А если имеем, что тогда ты скажешь, старая ворона?

— Помните, друзья, что перед судом Спасителя мы будем все, и вы отдадите ответ за этот поступок.

Громкий, язвительный смех раздался из группы под деревьями, и голос Тома Гордона прокричал:

— Он хочет отделаться от вас словами! Что рты-то разинули? Кстати вытяните уж и лица!

При этих словах одни промяукали кошкой, другие пролаяли собакой, и зрители под деревьями захохотали громче прежнего.

— Послушай, — сказал первый мужчина, — ты не должен ездить сюда и ставить ловушки, называя их собраниями! Мы знаем, к чему клонятся твои проповеди, и нам они не нужны! Того и смотри, что будет восстание негров! Куда как хорошо, назначать собрания для невольников и не пускать на них владельцев этих же самых невольников! У меня самого есть негры; и через них я сам невольник; я желал бы отвязаться от них, по не хочу, чтоб в мои дела вмешивались посторонние люди. Да и никто из нас не хочет, неправда ли, друзья? А это отчего всё происходит? Оттого, что люди, которые не имеют невольников, хотят их иметь, не так ли?

— Так, так! Правда! Хорошенько его! — в один голос прокричали окружавшие Диксона.

— Нам дано право иметь невольников, и мы будем их иметь, — продолжал первый мужчина.

— Кто же дал вам это право? — спросил мистер Диксон.

— Кто дал? Разумеется, Конституция Соединённых Штатов. Впрочем, что долго разговаривать: ты теперь попался нам и должен дать обещание, теперь же, не сходя с этого места, что не скажешь ни слова относительно этого предмета.

— Нет, мой друг, я не дам подобного обещания, — сказал мистер Диксон таким кротким и спокойным голосом, что наступило минутное молчание.

— Лучше обещай, если хочешь уехать отсюда подобру-поздорову, — сказал в толпе какой-то мужчина.

— Не уступайте ему ни на волос! — раздался голос в кружке молодых людей под деревьями.

— Не беспокойтесь! Мы и так его не отпустим, — возразил мужчина, принимавший деятельное участие в происходившем разговоре, — ну, что же, старая ворона, будет ли конец или нет? Ты посмотри; ведь здесь десятеро на одного; если не хочешь покончить миролюбиво, — мы заставим тебя силой.

— Друзья мои, — сказал мистер Диксон, — подумайте, что вы делаете. Здравый рассудок должен показать вам неуместность вашей меры. Вы поступаете несправедливо. Вы попираете законы и человеческие, и божеские. Ваш поступок ведёт к совершенной анархии и мятежу. Настанут дни, когда ваши мнения будут также непопулярны, как и мои в настоящее время.

— Что же дальше?

— Если будете упорствовать, то испытаете над собой всю силу самоуправства и насилия. Оружие, которое вы употребляете, обоюдоостро. Вас схватят, как вы схватили меня. Вы знаете, что люди, которые ввергли Даниила в пещеру, сами попали в неё.

— А кто этот Даниил? — вскричал один из группы, и в тоже время молодые люди под деревьями разразились громким, оскорбительным смехом.

— Скажите, почему вы боитесь позволить мне говорить на сегодняшнем собрании, — продолжал мистер Диксон, не обратив внимания на пошлую выходку, — почему вы не хотите слушать меня, и, если я скажу что-нибудь ложное, почему бы вам не указать мне, что это ложно? Поверьте, вы немного выиграете, заставляя человека молчать там, где не в состоянии сделать ему основательных возражений; этим вы только обнаруживаете своё бессилие.