Было уже одиннадцать. Петр Федорович сидел за столом (читать он привык только сидя, как человек, имевший всегда дело с толстыми папками и множеством бумаг), и скучнея, через абзац одолевал газетчину первых страниц вступительной главы книги Уфимцева. Задребезжал телефон. Звонил сын:

— С приездом, папа… У тебя все в порядке?.. Где Алеша?.. Он ушел еще днем, мы с ума сходим… Он даже не позвонил, — Юрий Петрович словно упрекал Петра Федоровича.

— Он был у меня, поспал, ушел часов в семь… Конечно, поели… Не паникуйте, найдется… Ну, мало ли куда… Хорошо…

А еще минут через пятнадцать телефонным звонком объявился Алеша:

— Дед, просигналь родителям, скажи, что я заночую у приятеля.

— А сам не можешь? — недовольно пробурчал Петр Федорович.

— Начнутся долгие расспросы… А у меня настроения нет.

— А у них какое настроение, подумал? — и Петр Федорович вмял трубку в рычажки. Но, поразмыслив, набрал телефон сына:

— Алеша звонил, — спокойно сказал Петр Федорович. — Он будет ночевать у приятеля… Ну и что?.. Привыкнете… Спокойной ночи…

Домой Алеша все-таки позвонил.

Затем, уже отстранившись от всего, что двигалось, дышало за стенами этой двухкомнатной квартиры с тусклыми дешевыми обоями, наспех налепленными еще строителями, с обычной мебелью из древесно-стружечной плиты, задутой лаком, с неброским ковром из синтетической нити, висевшим на главной стене в столовой, — отгороженный простотой и неприхотливостью от всего неясного, непонятного, противного душе и взгляду, Алеша, закатав рукава тельняшки, сосредоточенно-терпеливо выковыривал спичкой из дырочек в телефонной трубке засохшие кусочки пищи, — видимо, не однажды разговаривали по телефону во время еды. Ковыряя, сдувал и думал, что вроде не на месте, выпадая из стандартного соответствия вещей здесь, стоит в углу, рядом с телевизором, видеомагнитофон «Филипс». Тоня успела купить его на чеки еще до ликвидации «Березки». Остальные чеки, полученные за Афганистан, почти все пропали, обменяла на рубли. «Жаль, обуви себе и маме не припасла», — посетовала Тоня…

Он помнил этот магазин, не раз там бывал когда-то с друзьями, бравшими чеки с рук у «лохов», чтоб купить шикарные плавки, модную сорочку, японский брючный ремень или еще какую-нибудь шмоточку. Его всегда радостно поражало торжество роскошных вещей, весело-обалдело смотрел на обилие, разнообразие их, красоту упаковок. И сейчас, вспоминая ломившиеся прилавки, лица людей, остолбенело поглощенных созерцанием товаров, глаза, словно выдавленные из орбит желанием иметь все это, он будто подносил к глазам бинокль, временами оборачивая его — то приближая, то отдаляя невероятно далеко свои воспоминания, холодно и равнодушно разглядывая их.

«Что же это со мной? — вдруг подумал он. — Свихнулся я, что ли?.. Как же будет дальше? — вспомнил, что в те безоблачные дни поход компанией в «Березку» был как веселая прогулка, одно из частых развлечений…

— Что мать сказала? — откуда-то ворвался голос Тони.

— Спросила, где я, — как бы возвращаясь, спокойно сказал он.

— А ты что?

— Сказал, у приятеля на дне рождения, — его удивили спокойные хозяйственные движения Тони, с которыми она натягивала на розовый наперник подушки свежую наволочку.

— Значит, у меня сегодня день рождения? — хлопнула она ладонями по подушке. — А что ты мне подаришь? — весело спросила.

Ее деловитость, все, рассчитанное как бы без него, за него, вызвали вдруг озлобление.

— Как бы ребеночка не подарил, — сказал он нарочито грубо. — Что тогда?

— Поженимся. У нас будет красивый сын.

— Не хочу. Сыновей убивают.

— Не всех же.

— Ну и что? Я вот как убитый для своих. Не можем найти друг друга! — искренне вырвалось у него…

Было уже далеко за полночь, а они еще не спали. Тоня включила ночник. Лежали, разговаривали.

— Хочешь, врубим «видик». Есть английская кассета про жизнь миллионеров. Красиво и смешно, — предложила Тоня.

— Не хочу… Не могу смотреть… У нас своих миллионеров хватает… Все какое-то ненастоящее, как мираж… Пестрое, не поймешь, кто друг, кто враг… — вздохнул он.

— Так нельзя, Алешенька. Здесь другая жизнь, наша, для всех. И хватит тебе спотыкаться обо все. Так можно с ума сойти. Надо при-спо-со-бить-ся, — Тоня в ритм слову постукивала его пальцем по лбу.

— Ладно, давай приспосабливаться, — он перегнулся через Тоню и погасил свет.

14

Странное письмо из Таганрога, потянувшее в дальнейшем из тугого клубка трагическую нить с вплетением многих судеб, Петр Федорович получил утром в субботу.

Созрели предосенние умиротворяющие безветренные дни, когда вот-вот паутина бабьего лета мягко зацепит тебя по лицу. Жались к земле по утрам туманы; пока не всплывет повыше теплое солнце, они оставались в ложбинах, медленно перетекали в низинах полого падавшего с угоров шоссе и стлались по желтевшим кукурузным полям, иногда вползали в город со стороны аэродрома.

Петр Федорович не был грибником, но любил в такую пору доехать троллейбусом до последней остановки у кольцевой дороги, по большой дренажной трубе перебираться на тропу, пробитую в жестких кустах багряного шиповника, и километра три брести до леса. Там, выбрав солнечную сторону, посидеть на пне или коряге и, вдыхая первую прель оголявшегося бора, слушать, как перекликаются грибники, там он о чем-нибудь думал и ждал, пока знакомая уже по здешним местам немолодая женщина в синих шерстяных спортивных брюках, заправленных в красные резиновые сапоги, в мягкой куртке, простеганной большими пузырящимися квадратами, выйдет из-за деревьев, держа в потемневших, липких от маслят пальцах нож и отяжелевшее пластмассовое ведро. Она показывала ему свой «улов» — это была не жадность, а радость жизни, а он с видом знатока, втянув носом свежую грибную сырость, хвалил и получал шутливое приглашение отведать «с лучком и со сметанкой». И случалось, тут же просыпался аппетит. И когда женщина скрывалась за мыском сосняка, Петр Федорович доставал из кармана плаща бутерброд с колбасой или сыром и с ощущением молодости и здоровья съедал его…

В эту субботу настроение идти туда было сбито письмом из Таганрога — корчившийся старческий почерк на выдранном из школьной тетради листке в клеточку: «Уважаемый товарищ Силаков! Не сразу разыскал ваш адрес, да и нужды в этом прежде не испытывал. Но мой товарищ по войне, бывший радист Хоруженко Иван Мефодиевич, прислал местную областную газету с материалами про торжества в Городе, где состоялось открытие памятника его защитникам и освободителям. И снова как обожгло, горло обида перехватила: торжествовали, да не все. Не было тех, кто тоже заслужил находиться среди почетных гостей у памятника, тех, которые не сдали Город, как считаете Вы и другие. Мы не позволили немцам сообщить тогда, что он в их руках. Но те люди — герои августа сорок второго года не признаны. Прочитал я Ваше интервью и хочу спросить: зачем же теперь на страницах газет и книг отдавать врагу этот Город, его землю, во глубине которой кровь его защитников? В Вашем интервью ложь. Ею Вы как бы обрекаете людей на вторую, но бесславную смерть. Бабанов Павел Григорьевич, бывший командир и начштаба 1-го СБОНа (сводный батальон особого назначения), который сломал синюю стрелку на немецких картах, не дал ей продвинуться там, где СБОН держал оборону».

Дочитав, Петр Федорович положил очки поверх письма и долго смотрел на него, словно там могли проступить еще какие-то слова, затем, хмурясь от оскорбительных строк, еще раз перечитал их, ощущая, как, сбившись с ритма, заторопилось сердце. Он достал из тумбочки валокордин, накапал в рюмочку и, залив сразу замутневшей водой, кривясь, выпил.

Удивление, гнев, обида, что незаслуженно обвинили во лжи, не давали покоя. В конце концов можно бы и плюнуть на это письмо, бросить его в мусорное ведро — экая печаль: какой-то там Бабанов из Таганрога, да плевать мне на тебя, мало ли вас, строчкогонов! Но что-то зацепило, обозлило, и Петр Федорович никак не мог отойти. «Нет, любезный Павел Григорьевич Бабанов, вы и не предполагали, на кого нарветесь! — злорадно подумал Петр Федорович. — Тут у вас сорвалось! Писали на арапа, просто как одному из тысяч участников обороны Города, а нарвались на участника особого!» — И мысль эта как-то успокоила. Петр Федорович обмяк, рот потянуло судорожной зевотой.