При мысли о кладе Шолом вспоминает своего друга – сироту Шмулика – и его удивительные сказки о кладах золота, серебра, алмазов, брильянтов в подземном раю и о том кладе, который лежит за воронковской синагогой еще со времен Хмельницкого. Шолому снятся груды золота, серебра, алмазов и брильянтов. И Шмулик является ему во сне, милый Шмулик, с его привлекательным лицом и блестящими, смазанными жиром волосами. И слышится ему его мягкий хрипловатый голос; он говорит с ним дружески-приветливо и, как взрослый, утешает его ласковыми словами: «Не горюй, Шолом, дорогой! Вот тебе от меня подарок – камень, один из тех двух чудесных камней; выбирай, какой хочешь, – камень, который называется «Яшпа», или камень, который зовется «Кадкод». Шолом в нерешительности, он не знает, он забыл, какой из них лучше, – камень, который зовется «Яшпа», или тот, который называется «Кадкод». Пока он раздумывает, подбегает Гергеле-вор, выхватывает оба камня и исчезает с ними. А Пинеле, сын Шимеле, – откуда он взялся? – сунул руки в карманы и покатывается со смеху. «Шимеле, над чем ты смеешься?» – «Над твоей тетей Годл и ее повидлом, ха-ха-ха!»

– Вставайте, лежебоки! Смотри-ка, никак их не разбудишь! Нужно убрать этот хлам! Пора обед варить, а они разоспались, спят сладким сном, – жалуется мать, маленькая, проворная, захлопотавшаяся, обремененная работой в доме и на кухне – одна на весь дом.

– И-о ну, молиться! – нечленораздельно, чтобы не прервать молитвы, поддерживает ее бабушка Минда, которая держит в руках молитвенник и, перелистывая страницу за страницей, ревностно молится.

– После молитвы вы навестите родных, а в хедер, бог даст, пойдете после праздников, – ласковей всех говорит отец.

Он одет в какой-то странный халат, подбитый кошачьим мехом, хотя на дворе еще тепло. Сгорбленный, озабоченный, он затягивается крепкой папиросой и вздыхает так глубоко, что сердце разрывается. Кажется, он даже стал ниже ростом, старше и ниже… И ребятам хочется поскорей вырваться на волю, побегать по улицам, посмотреть город, познакомиться с родней.

26. Большой город

Насколько ночью город выглядел темным и пустынным, настолько утром он оказался полным сияния и блеска в глазах воронковских мальчиков, местечковых ребятишек, приходивших в восторг от каждой мелочи. Они еще в жизни не видели таких широких и длинных улиц с деревянными «пешеходами» (тротуарами) по обеим сторонам; они никогда не видели, чтоб дома были крыты жестью, чтоб на окнах снаружи были ставни, окрашенные в зеленый, синий или красный цвета, чтобы лавки были сложены из кирпича и имели железные двери. Ну, а базар, церкви, синагоги и молельни, не будь они рядом помянуты, и даже люди – все это так величественно, прекрасно и празднично-нарядно! Нет, Пиня не преувеличивал, когда рассказывал чудеса о большом городе. Ноги, точно на колесиках, скользили по деревянным «пешеходам», когда дети шли рядом с отцом знакомиться с родными и приветствовать их. Только уважение к отцу мешало им останавливаться на каждом шагу и восхищаться чудесами, которые представлялись их глазам. Как водится, отец шел впереди, а дети плелись сзади.

Войдя на просторный двор и миновав большой светлый застекленный коридор, они вступили в великолепные покой с навощенными полами, мягкими диванами и креслами, высокими до потолка зеркалами, резными шкафами, со стеклянными люстрами, свисающими с потолка, и медными бра на стенах. Настоящий «дворец», «царские палаты»!

Это был дом тети Ханы – странный дом, без хозяина (тетя Хана была вдовой). Дети ее никому не повиновались – ни матери, ни учителю, – полная анархия! Каждый делал что хотел. Ребята все время ссорились между собой, давали друг другу прозвища, говорили все сразу, смеялись во все горло и шумели так, что голова шла кругом.

Тетя Хана была женщина высокая и величественная. Ей пристало бы быть гранд-дамой, из тех, что нюхают табак из золотой табакерки, на которой изображен какой-нибудь принц старинных времен с белой косичкой и в шелковых чулках. В молодости тетя Хана отличалась, вероятно, необыкновенной красотой. Об этом свидетельствовали и ее дочери, редкие красавицы.

Как только пришли ребята, поднялся крик, шум, гам:

– Так вот они какие! Вот это и есть великий знаток пророков? Ну-ка, подойди сюда, не стесняйся! Смотри-ка, он стесняется, ха-ха-ха!

Отец, видно, не удержался и похвастал сыном, который хорошо знает пророков – и мальчику тут же присвоили титул «знатока пророков».

– Налей-ка «знатоку пророков» стаканчик чаю, дай ему яблоко и грушу – пусть попробует этот «знаток пророков» наши переяславские фрукты.

– Знаете что, позовем сюда Элю и Авремла, они его проэкзаменуют.

Позвали Элю и Авремла.

Эля и Авремл, уже взрослые парни с порядочными бородками, приходились тете Хане родственниками со стороны мужа. Они жили в доме напротив. Их отец, Ицхок-Янкл, разорившийся богач, всю жизнь судился с казной, носил серьгу в левом ухе, красивую круглую бороду, ни на кого не глядел, ни с кем не вступал в беседы и постоянно усмехался, как будто хотел сказать: «О чем мне с вами разговаривать, если все вы ослы».

Эля и Авремл, как только пришли, сразу же, без всяких церемоний, устроили воронковскому пареньку устный экзамен по всему писанию с начала до конца. И нужно признаться, воронковский паренек блестяще выдержал испытание. Он не только определял, из какой главы, из какого стиха взято то или иное слово, но даже указывал, в каком месте находятся все другие слова того же корня. Отец его сиял, просто таял от удовольствия. Лицо его светилось, морщины на лбу разгладились: весь он выпрямился, стал совсем другим человеком.

– Дайте «знатоку пророков» еще яблоко и грушу, еще орехов и конфет, конфет побольше! – распоряжались красавицы дочери.

И титул «знаток пророков» остался за Шоломом надолго и не только среди родни. Даже в синагоге мальчишки-проказники называли его не иначе, как «воронковский знаток пророков». И взрослые часто, добродушно ухватив его за ухо, спрашивали: «Ну-ка, маленький «знаток пророков», скажи, в каком месте находится такое-то изречение».

«Знатоку пророков» очень понравился дом тети Ханы и ее дети Пиня и Моха, двое мальчишек-озорников, с которыми он скоро подружился. Ему казалось, что прекрасней и богаче дома, чем у тети Ханы, нет не только в Переяславе, но и во всем мире. В самом деле, где это видано, чтобы яблоки брали из бочки, орехи из мешка, а конфеты прямо из кулька!

Совсем по-иному выглядел дом дяди Пини. Это был настоящий еврейский дом – с шалашом для кущей, со множеством священных книг, среди них – весь талмуд, с серебряной ханукальной лампадой и плетеной восковой субботней свечой. Но куда ему до дома тети Ханы! – обыкновенный набожный дом. Все там были набожны – и дядя Пиня и его дети. Мальчики в длинных, до земли, капотах, с длинными, до колен, «арбеканфесами». Дочери в целомудренно надвинутых на лоб платках, постороннему прямо в глаза не глянут, при виде чужого человека краснеют, как бурак, и лишь хихикают. Тетя Тэма – богомольная женщина с белыми бровями. И рядом ее мать – вылитая Тэма, как две капли воды. И не различишь, где мать, а где дочь, если бы мать не трясла все время головой, будто говоря: «Нет-нет!»

Здесь, у дяди Пини, отец не хвалился своим «знатоком пророков». В этом доме пророки были не в чести. Ибо кто изучает пророков? Пророков изучают вольнодумцы. Зато отец не удержался и похвалился почерком своих детей. Его дети, говорил он, пишут – миру на удивление.

– Вот у этого малыша изумительный почерк, – показал он на Шолома, – мастерская рука!

– Ну_:ка, дайте сюда перо и чернила! – приказал дядя Пиня и засучил рукава на обеих руках, будто сам собирался приняться за работу. – Подайте мне перо и чернила, мы сейчас проверим, как он пишет – этот мальчик. Живо!