Онуфрий смотрел на агронома широко открытыми глазами.

— Все мы здесь переменим! — кричал Синяков. — Небо перекрасим в красный цвет, в кровавый цвет… Теперь ты здесь хозяин. — Он так встряхнул Онуфрия, что тот чуть не упал. — Ты бывший батрак, земли у тебя не было, коней не было, теперь у тебя все есть. Председателем колхоза мы тебя сделаем… Нет, председателем райисполкома, секретарем райкома выберем мы тебя… Ого! Ты бывший батрак!

Лицо у Синякова перекосилось, налилось кровью, над густыми, колючими бровями вздулись голубые жилы.

— Ты теперь всё. Тебе весь почет… Бывший голодранец… В Кремле ты будешь сидеть, — не кричал он уже, а сипел, — в Кремле!

Синяков схватил лежавшую на бороне лопату и занес ее над головой Онуфрия. Прежде чем Онуфрий успел отшатнуться, лопата блеснула перед его глазами и рассекла ему лицо. Он дико вскрикнул, так что лошади отпрянули в сторону, и упал на землю, не выпуская вожжей из рук.

— Уф! — Синяков тяжело перевел дух и бросил лопату на лицо Онуфрия. — Хлеба захотел? Вот тебе хлеб… Легкой жизни? Колхозов? Вот тебе легкая жизнь… Вот тебе… — приговаривал он, всякий раз пиная ногой безгласное тело.

Онуфрий неподвижно лежал навзничь, лишь ветер шевелил лоскут рубахи на его плече.

— Собака!

Синяков плюнул, набрал горсть земли и тщательно вытер руки. Пошатываясь, пошел он к бричке и без оглядки погнал лошадей в гору, к хутору. Над балкой громко свистел ветер. Он гнался за бричкой и быстро-быстро катил за ней чертополох, вплетая его в спицы колес…

На пригорке у ставка пылал костер. Осенний ветер, завывая, налетал с окрестных сжатых полей, раздувал огонь. Сухой бурьян потрескивал, и вместе с густым, клубящимся дымом к хмурому, помутневшему небу взвивались красные искры.

Вокруг костра было шумно. Одна за другой подходили девушки в теплых, туго облегающих кофточках. Они громко смеялись, подталкивали друг дружку и задирали парней, которые, устав от работы, сидели вокруг костра, подбрасывая бурьян.

Красное пламя костра отражалось в ставке, разливалось по волнам, подобно отблеску заходящего солнца, выхватывало из темноты купы камыша и прибрежные водоросли.

Костер был затеей Коплдунера.

Вокруг костра собиралось все больше и больше девушек и парней. Из соседнего украинского колхоза «Вiльна праця» пришли наряженные, как на свадьбу, с гармошкой, с полевыми цветами на шапках и в руках комсомольцы, прикрепленные к бурьяновской ячейке.

Шум нарастал. Где-то в вечерней темноте зазвенела песня:

Песня и говор, девичий визг и смех разносились далеко-далеко над вечерней степью.

Среди девушек, принаряженная и взволнованная, стояла Зелда.

С полчаса назад, когда она вместе с подружками шла сюда, к костру, у пустого загона им повстречался Шефтл. Угрюмый, небритый, он медленно шагал за своей буланой. Теперь ведь у него только одна лошадь. Видно, он вел ее с водопоя — через плечо у него были переброшены мокрые путы, штаны подвернуты выше колен.

Зелда хотела подойти к нему, спросить, как поживает его мать, — она слышала, что старуха болеет, — но постеснялась подруг.

У самой плотины Зелда не выдержала и оглянулась. Шефтла уже не было. Девушке стало грустно и как-то тревожно. Она поминутно оглядывалась на разбросанные хатки хутора. Шефтлу, наверно, теперь тяжело одному, она могла бы ему что-нибудь сварить, постирать, если нужно…

Над вечерней степью тихо выл ветер, раздувал костер. Уже не рано. Отец, наверно, вернулся с поля. Зелда решила сбегать на минутку домой, посмотреть, как он там. Последнее время он был чем-то подавлен, и это ее беспокоило. Но парни окружили ее и не отпускали.

В кружке парней стоял, расставив ноги, тракторист Грицко и играл на гармошке. Комсомольцы из соседнего колхоза затеяли танцы. Но девушки со смехом прятались одна за другую.

Вдруг вышла Зелда, ладная, статная, в глазах огонь. Красный отблеск костра упал на ее красивую шею, окрасил в медь ее волосы. Слегка запрокинув голову, она пошла в пляс одна, потом танцевала с каждым, кто подвертывался под руку. Ребята били в ладоши, притопывали, свистели, лихо вскрикивали.

Девушки притихли. Они смотрели, как Зелда пляшет, слышали, как парни восхищаются ею, и это их задевало.

— Да уймитесь вы! Хватит! — кричали они парням. — Она и в самом деле подумает…

— Смотри, как расплясалась!

— Как бы потом не плакала…

Зелда ничего не слышала. Она плясала неистово, как бы желая что-то заглушить в себе.

Вдруг неподалеку в темноте раздался скрип колес.

— Едут!

— Кто бы это мог быть?

Все смотрели на дорогу. К пылающему костру подъехала бричка. В бричке сидел Синяков.

Его тотчас окружили возбужденные пляской, веселые парни и девушки.

— Товарищ Синяков приехал!

В первую минуту Синяков машинально схватился за задний карман, где у него лежал браунинг, но тотчас же овладел собой и улыбнулся.

Зелда стояла в стороне и смотрела на Синякова. Теперь он казался ей совсем не таким страшным, как в ту ночь на плотине.

Синяков все время смеялся, переходил с места на место, громко, отрывисто расспрашивал о хуторских новостях, удивлялся, почему это вдруг собрались здесь.

— Ну-ка, кто пойдет со мной плясать? — громко крикнул он. — Где у вас самая красивая девушка?

Заметил Зелду, позвал ее:

— Чего ж ты стоишь? Выходи в круг…

— Выходи, Зелда! Покажи, как наши умеют плясать! — закричали парни.

— Давай, давай! С огоньком!..

Синяков скинул плащ и провел обеими руками по гладко выбритой голове.

Зелда, покраснев, юркнула в толпу. Вместо нее в круг ворвалась девушка из соседнего хутора. Позже, когда танец разгорелся и о Зелде забыли, она тихо ушла.

По дороге в хутор она пыталась отыскать глазами свою хату, но было очень темно, и она ничего не могла различить.

«Спит уже, должно быть, — успокаивала себя Зелда, думая об отце. — Зря задержалась. Надо было хоть приготовить ему поесть. Наверно, лег спать голодный».

Вытащив из пятки репей, она перескочила через заросшую канаву, миновала несколько палисадников и вошла во двор. Тихо отворила перекошенную дверь, проскользнула в хату. Хотела зажечь лампу, ноне нашла спичек. Постелила себе в темноте на скрипучей деревянной кушетке, которая стояла у самого окна, разделась и остановилась в нерешительности.

«Может, разбудить его? Пусть чего-нибудь поест».

Зелда постояла минуту, придерживая рукой длинную рубашку. Потом, шаркая по полу босыми ногами, осторожно подошла к деревянной кровати.

В хате было темно, хоть глаз выколи. Ничто не нарушало тишины. Девушка нагнулась над кроватью и ощупала ее. Кровать была пуста. Тихо ступая, Зелда пошла в угол комнаты, к печке, около которой отец последнее время часто спал. Руки Зелды шарили по набитому соломой мешку.

«Где же он? Может, на печке?»

— Тато! — позвала она.

Никто не отвечал.

— Тато!.. Ты спишь?

За окном гудел ветер, шуршала сухими ветками обнаженная акация. Надтреснутые стекла жалобно звенели.

Затаив дыхание, Зелда стояла в одной рубашке посреди темной комнаты. То ей слышалось на печке похрапывание отца, то снова один только ветер с тонким присвистом завывал за окном.

«Где это он задержался?»

Она опять попыталась разыскать спички, но не нашла. Ей было не по себе. Темнота зловеще смотрела на нее из всех углов пустой хаты. Девушка пробралась к скрипучей кушетке, тихо легла и съежилась под одеялом.

«Не надо было там оставаться так поздно», — досадовала она на себя и все вслушивалась в шорохи, все вглядывалась в темноту. Вдруг ей стало мерещиться, что отец лежит посреди хаты на полу… Нет, он сидит на табурете у стены… Голова у него клонится на грудь, он дремлет… Зелда еле сдержала желание окликнуть его — так ясно он ей представился.