— Калмен! — охнула его жена в задних рядах. — Горе мне! Что ты делаешь, Калмен?
— Товарищи, — Элька летела как на крыльях, — Калмен Зогот с нами! Калмен Зогот человек понимающий… Мы тут с вами такую жизнь построим, какая никому и не снилась…
— И меня пишите! — крикнул Микита Друян.
— И меня, Додю Бурлака…
— Запишите меня, Антона Слободяна.
— А я что, последний человек на хуторе?
— Меня почему не записываете?
— Меня!
— Товарищи, — продолжала Элька, — под Жорницкой горкой лежит оксмановский клин. Он его взял в аренду. У кого, спрашивается? У вас же! Этим летом он его не засеял, земля пустует. Хлебозаготовки он сорвал…
— Ну, это вы зря! — крикнул кто-то.
— Я тоже так считаю, — вмешался вдруг Калмен Зогот. — Хлеб Яков Оксман сдал полностью, честь по чести. Все знают.
— Верно, Калмен! — поддержал его тот же голос.
Элька почувствовала, как ее воз, уже почти достигший вершины, вдруг застрял и медленно покатился назад. Мелкая испарина выступила у нее на лбу.
Вдруг в тишине раздался визгливый голос Риклиса;
— Люди, айда резать Оксмана! Мы же его хлеб жрали! И долги не надо будет отдавать!
Риклис еще что-то кричал, но голос его утонул в невообразимом шуме. Хуторяне с криками и бранью вскакивали с мест и чуть не с кулаками подступали к Риклису. Застарелая боль, ненависть, обида за годы нищеты, за тяжкий труд на чужой земле вырвались наружу.
— Заступник кулацкий, баламут! Еще над нами издеваешься?
— За сколько Оксман тебя купил?
— Восемь лет я у него спину ломал…
— Он — восемь, а я — все шестнадцать…
— Кровь наша у них в амбарах лежит!
— Надо раскулачивать Оксмана! Без всяких!
— Правильно!
— Товарищи! — взметнулся высокий голос Эльки. — Об Оксмане мы сегодня же примем решение. А теперь, кто хочет войти в колхоз, подымите руки.
В тесной комнате вырос лес рук, натруженных, покореженных рук с въевшейся в кожу и ногти черной, жирной землей. Шум перешел в тихий гомон и замолк совсем.
— Значит, все? — Элька обвела собрание почти растерянным взглядом. — Все… Кроме… Кто это там?
Шефтл Кобылец, стоявший у двери, угрюмо вертел в руках цигарку. Что-то оборвалось у Эльки в груди, и она с трудом выговорила:
— Кроме одного… Кроме Шефтла Кобыльца… Она тряхнула головой и торопливо продолжала, словно боясь, чтоб ее не перебили:
— Теперь, товарищи, вот что — есть предложение раскулачить Оксмана и Березина. Кто за то, чтоб раскулачить Оксмана?
Собрание ответило единым возгласом одобрения.
— А Березина?
— Раскулачить!
Темные, как земля, тяжелые, узловатые кулаки дрожали в воздухе.
— Товарищи! — зычно крикнул Коплдунер. — Предлагаю спеть «Интернационал»!
Коплдунер запел оглушительным басом, собрание подхватило. Элька медленно пригасила огонь в лампе. Хуторяне гурьбой повалили из красного уголка.
Яков Оксман ввел в клуню вороного жеребца и притворил дверь. Нехама вышла за ворота.
— Спасать, что только можно, — шептал Оксман трясущимися губами. — Дожил, нечего сказать… Последним старостой был на хуторе, а теперь, видно, последним хозяином буду…
«Что он там возится без конца? — думала Нехама. — Сказать ему, чтоб купил ситца и тюля на занавески или нет?» Она перевела взгляд с вишенника на смутно белевшую в темноте дорогу.
Ей показалось, что гул стал слышнее, даже будто бы поют. Внезапно окна в красном уголке погасли. А через минуту она увидела, как вверх по улице, прямо к их дому, двигается беспорядочная темная масса.
— Ой, горе мне! — простонала она и, роняя на бегу платок с плеч, кинулась к клуне.
Просторный оксмановский двор был полон хуторян.
Распахнули настежь ворота и скопом повалили в клуню.
Хонця зажег спичку. Около телеги, доверху груженной мешками с зерном, ошалелый, метался Оксман. У дышла стоял вороной и обнюхивал кучу мякины.
Коплдунер снял с коня упряжь и шлепком выгнал его из клуни.
— Нынче, брат, ты никуда не поедешь…
Хонця зажег вторую спичку. У колес телеги чернела широкая яма, а в ней круглились набитые мешки.
— Тридцать мешков! — не могла прийти в себя Кукуиха. — Яма с хлебом… Самого бы его в яму!
— Хлеб гниет, чтоб ему пусто было!
— Наши слезы…
— Чтоб ему слезами обливаться!
— О господи, за что вы его так клянете? — заступилась какая-то старуха. — Сами же все забираете…
— Столько ему ночей не спать, сколько у него еще хлеба зарыто!
— Преет, гниет, лишь бы людям не дать!
— Хонця!
— Коплдунер, сюда!
Хуторяне рассыпались по всему двору, обыскивали клуню, конюшню, стога. Триандалис влез на чердак и оттуда крикнул:
— Люди, тут полный чердак яблок!
— Кожи! Куча кож!
Нехама бегала по двору, плакала и голосила, но никто ее не слушал, да навряд ли она и сама себя слышала.
Оксман как сел у телеги на дышло, так и сидел, неподвижно глядя перед собой.
Из-под вороха прелой соломы Элька выволокла деревянный сундук. Когда оторвали крышку, Додя Бурлак подскочил как ошпаренный.
— Мой инструмент! Мои рубанки… Новенькие…
— Господи боже! — охнула старая Рахмиэлиха, видя, как Элька вытаскивает из сундука полушубок. — Наш полушубок…
— Пустите меня! — с криком проталкивалась к сундуку молодая женщина. — Там мои подсвечники… Ищите, я их у него заложила год назад, чтоб ему света не видать!
Люди теснились вокруг сундука; каждому не терпелось посмотреть, нет ли там какой-нибудь его вещи.
Поодаль стоял Калмен Зогот.
«Нет, кто бы мог подумать, — оправдывался он перед самим собой, — такой набожный… Иди знай!»
Покончив с оксмановским двором, всей толпой двинулись к Березину. Впереди шла Элька, Коплдунер и Триандалис, за ними Хома Траскун с Симхой, которого он не отпускал от себя ни на шаг. Сзади возбужденно гомоня, валил весь хутор.
Дойдя до березинского двора, Элька остановилась.
— Товарищи! — сказала она, повернувшись к хуторянам. — Со мной в дом пойдут Триандалис и Коплдунер. Где Березин? Ага… Айда и ты, Хома. — И, откинув назад волосы, она толкнула калитку.
В сенях, схватившись за голову, стояла рябая дочка Симхи. Отец исподлобья посмотрел на нее, и она без слова скрылась в боковушке возле кухни. Через минуту из-за двери послышались два тихих женских голоса, — видимо, там была и мать.
Березин распахнул дверь напротив, которая вела в просторную чистую горницу, и зажег лампу. У него дрожали руки, но он говорил без умолку:
— Зачем мне прятать? Мне нечего прятать, ищите себе на здоровье… И к вам я ничего не имею. Ваше дело такое… Должно быть, вам велели. Я не против, но только видит бог…
— А ну как найдем? — усмехнулся Коплдунер.
— Клянусь богом, не вру. Зачем мне врать? Я не Оксман. Он таки эксплуатировал, вот пусть хоть Хома скажет, а я… Я не против, ищите, по всей хате ищите. Найдете — пожалуйста, сам отдам… Но клянусь богом…
В хате ничего не нашли. Триандалис полез на чердак и сейчас же вернулся.
— Там пусто. Хоть раз в жизни правду сказал… А вот что в клуне?
Симха как будто повеселел, даже заулыбался.
— Милости просим в клуню, милости просим! Ищите сколько хотите, я хлеба не гною. Я и за деньги такого не сделаю, хоть убейте… Идемте в клуню, я вас очень прошу! Ищите и увидите своими глазами. Тогда узнаете, Кто Оксман и кто я…
Коплдунер смотрел куда-то вбок. Вдруг он поднялся и пошел к двери. Симха с лампой поспешил за ним. У двери стоял ветхий, потемневший от времени шкаф. Коплдунер кивком показал Эльке на пол.
Под шкафом, вровень с земляным полом, были настланы доски.
Симха беспокойно топтался у двери и быстро говорил:
— Вы мне не верите? Я, по-вашему, хлеб в клуне зарыл? Раз так, я даже требую, чтоб вы шли и проверили. Нет, нет, идите, обыскивайте! Раз вы могли мне такое сказать, так вот вам ключи, идемте со мной…
— Пойдете, когда мы вас позовем, — холодно ответила Элька, усаживаясь на табурет. — Потерпите, вы же у себя дома. Так хлеба, значит, у вас нет? Жаль! Государству хлеб сейчас вот как нужен. А теперь будьте добреньки, отодвиньте этот шкаф.