— Хм-м-м?

— Про охотника и Звездную деву. Они жили долго и счастливо?

— Ох, — сонно пробормотала я, вспоминая. — Нет… не совсем. Она осталась с ним, и у них родился ребенок. Они были счастливы, но девушка стала скучать по своим сестрицам-звездам. — Я остановилась, борясь с вялостью, которая меня одолевала. Я продолжила, хотя мой голос становился тише с каждым словом. — Она хотела повидаться со своей семьей. Она сплела большую корзину, собрала дары для своей семьи — вещи, которых нет на небе. Затем она установила корзину в центр круга, положила туда подарки, взяла сына и забралась внутрь сама. Потом она начала петь песню, с помощью которой можно подняться в небеса. Белый Ястреб услышал ее и побежал на поляну, но было слишком поздно. Его жена и ребенок исчезли. — Я почувствовала, как погружаюсь в сон, путаясь в мыслях и с трудом ворочая языком. Я не была уверена, приснилось мне это или Уилсон и впрямь сказал эти слова.

— Отстойная история, — сонно пробормотал он мне на ухо. Я улыбнулась, но была слишком устала, чтобы ответить.

Глава 22

Серый

Тиффа и Джек приехали в больницу на следующий день около пяти. Пока я спала, Уилсон переместился на стул и получил сообщение о том, что они прилетели. Он вышел встретить их как раз в тот момент, когда в палату зашла сестра, чтобы справиться о моем здоровье и измерить давление. Мне не терпелось покинуть больницу, поэтому я была уже одета и ждала выписки, когда в дверь негромко постучали. В проеме возникла голова Тиффы.

— Можно войти, Блу? — спросила она.

Я ответила согласием, и они с Джеком вошли в палату держась за руки. Волосы Тиффы были убраны с лица и свернуты в кудрявый пучок, однако даже с ним она все равно выглядела изысканно и элегантно. Джек же выглядел усталым. Они провели в аэропорту всю ночь и все утро, ожидая, когда возобновят полеты. И тем не менее на их лицах сияли широкие улыбки, а Тиффу просто распирало от эмоций. Без всяких предисловий она заключила меня в объятия и разрыдалась. Джек обнял нас обеих и тоже начал всхлипывать. Я почувствовала, как к горлу подкатывает мощный комок эмоций. Я изо всех сил старалась сдержать их, не давая себе возможности даже пошевелиться, дабы не утратить над собой контроль. Сосредоточив взгляд на точке между Джеком и Тиффой, я стала перечислять в уме буквы алфавита в обратном порядке: «Z, Y, X, W, V, U, T…» Уилсон стоял у двери. Я остановила на нем взгляд, но тут же отвела его. «J, H, I, G, F, E…» — продолжала перечислять я. Однако мои попытки отстраниться не уберегли меня от сердечных благодарностей Тиффы.

— Она такая красавица, Блу. Такая милашка. Я вижу в ней тебя, и это делает меня такой счастливой, — шептала она сквозь рыдания. — Спасибо, Блу.

Мне хотелось уехать. Я должна была сделать это для собственной безопасности. Они отпустили меня, но Тиффа взяла меня за руки. Казалось, ее абсолютно не беспокоили слезы, все еще струящиеся по ее щекам. Я восхитилась ее способностью плакать без стыда и смущения.

— Мы хотим назвать ее Мелоди. Так звали маму Джека, и это имя мне всегда очень нравилось. — Тиффа бросила взгляд на Джека, который выразил свою солидарность с женой коротким кивком. — Но мы хотим, чтобы ее вторым именем было имя Блу, если ты не против.

Мелоди Блу. Звучало красиво. Я слегка кивнула, так как не была уверена в своей способности говорить. Затем я кивнула еще раз, более уверенно, и улыбнулась настолько, насколько смогла. Я тут же вновь была заключена в объятия Тиффы, которая с жаром прошептала мне на ухо:

— Ты подарила мне то, о чем я бы никогда не осмелилась попросить, и я обещаю быть настолько хорошей матерью, насколько смогу. Я едва ли стану идеальной. Но я буду любить ее всем своим сердцем. А когда она подрастет, я расскажу ей о тебе. Я расскажу ей, насколько смелой ты была и как сильно ее любила.

Из моей груди вырвался стон, и я беспомощно задрожала, не в силах больше сдерживать снедающую меня печаль, которая заполнила мой рот, светилась в моих глазах и окрашивала в свои тона мои слова. Руки Джека вновь заключили нас в кольцо, и мы простояли так очень и очень долго, поддерживая друг друга, а наши благодарность и скорбь встретились и слились воедино. Впервые за все время я поймала себя на том, что воздаю молитвы. Молитвы Великому Духу, в которого верил Джимми. Молитвы Богу, который создал жизнь и позволил ей вырасти во мне. Молитвы ребенку, который никогда не назовет меня мамой, и женщине, которую назовет. Я молилась о том, чтобы Он забрал мою боль, и если Он не сможет этого сделать, то хотя бы, умоляю, пусть заберет мою любовь. Потому что любовь и боль были так тесно связаны между собой, что я, казалось, не могла ощущать одно без другого. Может быть, если бы я не любила, мне не было бы так больно. Я почувствовала, как меня обхватывают руки Уилсона и позволяют опереться на них, в то время, как Тиффа и Джек отпускают меня и отступают.

Когда меня выписали из больницы, Уилсон отвез меня домой, уложил в постель и остался рядом еще на одну ночь. Он ни разу не пожаловался и не произносил пустых слов и банальностей. Он просто был рядом, когда мне это было нужно сильнее всего. И я оперлась на него, должно быть, сильнее, чем следовало. Но я не позволяла себе ни думать об этом, ни спрашивать. Я позволила позаботиться о себе и отказаться от самоанализа.

С течением дней Уилсон давал мне все больше и больше пространства, и мы вернулись к модели, напоминающей дни и недели до рождения Мелоди. Я почти сразу вернулась на работу в кафе и снова начала вырезать. В некоторых вопросах жить стало довольно сложно. Сразу после рождения Мелоди я перевязала грудь так, как показала сестра, но та все равно болела и протекала, и я просыпалась вся мокрая, с простынями влажными от молока и прилипшей к телу ночной рубашкой. Мыться было почти больно, тело казалось чужим, и я не могла смотреть в зеркало на опухшие груди, предназначенные для вскармливания, на живот, что становился плоским день ото дня, и руки, которые так давно не держали то, что мне уже не принадлежало. Время от времени я забывала об этом и протягивала руку, чтобы погладить свой живот, а потом вспоминала, что оставшаяся выпуклость была не ребенком, а опустевшим чревом. Я была молода и активна, поэтому мое тело быстро восстанавливалось. И вскоре единственным напоминанием о том, что она когда-то была частью меня, стали испортившие кожу слабые растяжки. И эти растяжки казались мне прекрасными. Драгоценными.

В конце концов, я поймала себя на том, что сознательно не отшлифовываю несовершенства на куске можжевельника, который вырезала и украшала. Отметины на дереве напоминали растяжки на моей коже, и я внимательно следила за ними, словно их удаление означало для меня готовность забыть. В конечном итоге я увеличила их так, что линии и трещины стали похожи на глубокие каньоны и темные впадины, а изящные удлиненные ветви извивались и изнывали, как сжатые в кулаки пустые руки.

Однажды вечером, когда я работала над скульптурой, Уилсон зашел в подвал проведать меня, я сидела на перевёрнутой бадье и молча смотрела на свое творение.

— Как ты собираешься назвать ее? — спросил он после долгого молчания.

Я пожала плечами. Я не заглядывала так далеко. Впервые я подняла на него взгляд.

— А как ты думаешь стоит ее назвать?

Он перевел взгляд обратно на меня, и печаль в его дождливо-серых глазах заставила меня немедленно отвернуться, дрожа от жалости, которую я в них увидела.

— Потеря, — прошептал он. Я притворилась, что не слышу. Он пробыл со мной час, глядя на то, как я работаю. Я даже не услышала, когда он ушел.

Жизнь болезненными шагами возвращалась в нормальное русло, настолько нормальное, насколько было возможно. Я работала, вырезала, ела и спала. Тиффа часто звонила, чтобы узнать, как мои дела, и заговаривала о малышке, только если я сама просила ее об этом. Она была осторожной и тактичной, но сердечной в своих описаниях. С каждым разом я могла выслушать больше, хотя когда я в первый раз услышала в трубке плач Мелоди, то тут же закончила разговор. Остаток ночи я провела в своей комнате, убедившись, что мое сердце окончательно разбито, и ни время, ни слезы не способны облегчить мою боль.