В маленькой заметке отца моего величали почетным гражданином Пушберга и перечисляли его заслуги перед «благодарной общиной». Меня назвали молодым одаренным медиком, подающим большие надежды. А на самом деле я был только угнетенный заботами юноша, которому еще не исполнилось двадцати. Валли казалась тоже не очень веселой. Вокруг ее рта и темных прекрасных глаз уже появились коричневые пятна, которые всегда выступали на лице моей матери во время беременности. Мы ждали рождения ребенка в конце января — начале февраля и рассчитали, что Валли откажется от места в октябре. До тех пор должно было выясниться, получу ли я стипендию — единственный источник нашего дохода. Перед свадьбой я явился на освидетельствование в военное присутствие и был признан годным к военной службе. Службу я мог отбыть когда угодно, и я решил отложить это до получения врачебного диплома. На обратном пути Валли забавлялась тем, что писала свое новое имя всюду, где только можно, например на оборотной стороне наших билетов. Я с отчаянным напряжением весело улыбался ей. Мне не хотелось показывать, как я озабочен. Она тоже умела таить свои тревоги, старалась быть мужественной и заявила, что и не подумает отказаться от места горничной до нового года, потому что тогда ей будет полагаться хороший подарок.

Я твердо решил никому не показывать, какие унижения испытывал я оттого, что жена моя не только была служанкой, но осталась ею и после замужества. Я помнил язвительные слова отца: ты хочешь быть Христом, но не хочешь, чтобы тебя распяли.

На второй день после нашего приезда, после страстной ночи, мне пришлось изо всех сил трясти и будить Валли. В семь часов ей уже нужно было быть у своих хозяев. Она насилу проснулась, но тотчас поняла, в чем дело, вскочила и наспех приготовила мне завтрак.

Прощание наше было немногословным, я только еще раз попросил ее предупредить своих хозяев, что к октябрю, самое позднее к ноябрю, они должны подыскать себе новую служанку. Обливаясь слезами, она закрыла мне поцелуем рот.

— Оставь, оставь меня, пожалуйста! Я не городская неженка. Я могу работать до Нового года, а может быть, и весь февраль.

— Но наш ребенок?

— Не беспокойся о ребенке, ты обещал мне. Наши женщины приходят с поля, ложатся, рожают, а на третий день они уже снова в поле, окучивают картошку или косят луг.

Что я мог поделать? Я поцеловал жену и проводил ее до трамвайной остановки: было уже поздно, и она опоздала бы на работу, если бы пошла пешком. Потом я вернулся домой, университетская библиотека открывалась в половине девятого.

Мы увиделись только через две недели. Жена настоятельно просила меня не поджидать ее, когда она ходит за покупками или по другим делам. Она вынуждена была обещать это своим, в остальном, впрочем, очень человечным хозяевам. Мы увиделись с ней теперь только через две недели в кафе, расположенном недалеко от ее дома. Она была несколько бледна, я тоже, очевидно, утратил холеный вид, которым отличался, когда жил в пансионе и дома. Впервые в жизни мне приходилось раздумывать, во сколько обойдется еда и смогу ли я поесть досыта. Сегодня я принес жене хорошую весть. Меня зачислили в университет, а взнос платы отсрочили до получения ответа на мое ходатайство о бесплатном обучении и до того, как я сдам пустяковое проверочное испытание. Но, что самое важное, я уладил военные дела. Мы были богаты, во всяком случае я считал себя богатым, я должен был получать сто пятьдесят австрийских крон в месяц. Разве этого недостаточно, чтобы жена отказалась от места раньше срока? Но она не захотела.

— Я уже все рассчитала. Нам нужна каждая копейка, мы должны купить приданое для ребенка, и если тебе дарят деньги на учение, то мне никто не подарит денег на роды. Мы не можем лечь бременем на общину моих земляков.

Ее честность тронула меня больше, чем я мог выразить. Валли никогда не лгала. Мы относились теперь друг к другу уже спокойнее. Но любовь моя стала только сильнее, и я был счастлив при мысли о том, что нашел ее среди стольких других. Она не хотела слушать моих похвал.

— Не верь ни одной женщине, — сказала она шутливо, — все дерьмо!

Я попробовал улыбнуться, но вспомнил о матери, о сестре и был не в силах сказать ни слова. Она заметила свою бестактность, мы склонились над иллюстрированными журналами и начали читать их и рассматривать картинки. Валли спрашивала меня о самых различных вещах, ей хотелось расширить свой кругозор. В кафе были и медицинские журналы. Я попросил подать их; правда, я еще не все в них понимал, но они притягивали меня. Жене я дал журнал с модными картинками, но ей хотелось читать вместе со мной. Мой взгляд сразу упал на статью о сифилисе глаза. Я просиял, сердце мое забилось. Я вспомнил о том дне, когда я, двенадцатилетний мальчик, впервые прочел имя моего отца в книге о глазных болезнях. Я пробежал статью с начала до конца. Валли улыбалась, она понимала меня, ведь я все ей рассказывал, у нас не было секретов друг от друга.

Но имени моего отца не было. Правда, речь шла о следах спирохеты в глазу сифилитика, упоминались и имена исследователей, но фамилия одного была французской, другого — английской, затем следовало «и прочие». Я пожалел отца, который запоздал со своим важным открытием.

— Запоздал? — спросила Валли, и глаза ее сверкнули. — Как бы не так! Говорят, у него в клинике есть бедная докторша, которую он заставляет работать на себя. А потом выдает ее работы за свои.

— Валли! — сказал я и с раздражением отодвинул журнал.

Валли покачала головой, она раскаивалась, что нарушила свое обещание. Она знала, что я по-прежнему люблю отца и мне больно, что заслуженный им научный успех достался другим. Кто же заслужил его, если не отец?

Только впоследствии я понял, почему Валли так радовала возможность уличить моего отца во лжи.

Вечером я проводил жену домой, то есть к ее новым хозяевам, и на обратном пути не смог удержаться, чтобы не пройти мимо нашего дома. Я прошел, опять вернулся, взглянул на освещенные окна и начал строить догадки. Но я взял себя в руки. Я не могу ворваться туда незваный, я должен ждать, пока родители сами позовут меня. В глубине души я был уверен, что мне уже недолго осталось ждать.

А сейчас, я со всей не надломленной еще силой налег на занятия. Я не хочу сказать, что я считал или считаю себя особенно одаренным, но регулярная работа по четырнадцать часов в сутки не могла не дать результатов. Основы анатомии с бесчисленными обозначениями самого крошечного волоконца или косточки — эта скучная наука, столь трудная обычно для начинающих, далась мне легко. Ведь от отца я знал, что самая незначительная на вид пленка, нерв или кровеносный сосудик могут иметь и имеют величайшее значение для столь же бесчисленных и без них необъяснимых заболеваний. Кроме того, согласно учебной программе, я изучал ботанику, химию, физиологию, все, что имеет отношение к здоровому организму и его нормальным функциям.

И все-таки в глубочайших тайниках сердца я предвкушал иные, счастливые времена, те времена, когда передо мной откроются незримые недуги, когда я поднимусь на вторую, более высокую ступень познания сокровенной сущности человека, разума и духа — их болезней, страданий, процесса их исцеления. Но я заставил себя строго придерживаться программы. Правда, иногда отказаться от того, что притягивало меня с особой силой, было трудней, чем отказаться от горячей пищи, которую я не мог позволить себе ежедневно. Но я был молод.

Мне пришлось примириться и с тем, что мать, сестренку и брата я видел только случайно. Я встретил их однажды, когда шел из медицинского института в библиотеку (покупать дорогие учебники я не мог). Я их видел, они меня нет. Мать казалась здоровой и красивой, но чужой и немного слишком пышной и надменной. Новая бонна вела за руку Юдифь. Девочка была восхитительна в своей белой кроличьей шубке, густые золотисто-рыжие локоны падали ей на воротник. Но как быстро исчезли они в зимнем тумане!

Мне пришлось остановиться, так билось у меня сердце. Случайно поблизости оказалась церковь, я вошел в здание, полное ледяного холода и могильной тишины. Здесь тоже висели ex voto; правда, их было немного. Я вспомнил о том ex voto, которое я засунул за мраморную доску в часовне. Я ложно истолковал в письме Валли ее слова о скором «разрешении» моей матери, и они ввергли меня в жестокую тревогу. Тогда я написал: «Помоги моей матери». Я схватился и теперь за тетрадку, чтобы вырвать страницу и написать: «Помоги моим жене и ребенку!» Но за прошедшие годы я изменился. То, что еще лет пять-шесть назад казалось мне верой, теперь уже стало для меня суеверием. Поэтому я только перекрестился, окропил себя святой водой, которая почти превратилась в лед, и, чтобы наверстать потерянное время, пустился бегом в университетскую библиотеку, закрывавшуюся в восемь часов. Я был очень измучен и все-таки счастлив.