Фадеев тихонько двинулся в путь, осторожно, как кошка, ступая по снегу обутыми в валеные сапоги ногами.

«Это беспременно Лепифорка, — решал про себя Вукол, — гол как сокол, жрать хочется, а работать лень. Вот и думает: нарублю потихоньку ёлок и в понедельник в Бузовлево на базар вывезу. Господа об эту пору много этих самых ёлок покупают. А хозяин, думает, под праздник на печке нежится. Русскому человеку печка, что жена — первое дело!»

Фадеев усмехнулся. — Хитёр человек!

Между тем стук топора затих. Вукол даже вздрогнул от неожиданности. Его испугала мысль, что воришка успеет удрать с ёлками до его прихода. Он ускорил шаги и свернул на боковую дорогу.

Лес становился гуще, старые сосны и ели стояли не шевелясь, точно заколдованный; снег белел внизу на корягах буграми с чёрными отверстиями, напоминавшими звериные норы. Месяц ещё не вставал, и мутные сумерки наполняли весь лес сизой мглою.

Было тихо; слышно было порою, как где-то на ёлке шевелилась полусонная птица, а внизу, под снегом, шуршал старыми листьями маленький зверок-горностай или ласка.

Скоро Фадеев вышел на поляну и увидел лохматую лошадёнку, сани, а в санях мужика в дырявой шапке; мужик уже почуял приближение Вукола и неистово нахлёстывал кнутом заиндевевшие бока лошадёнки, чмокал губами и потрясал лыковыми вожжами. Зелёные ёлочки трепетали позади него в санях и махали ветками, точно прощаясь с лесом, как дети, увозимые от родителей. Фадеев пустился за санями, снимая на бегу долговязое ружьё.

— Стой! — кричал он, помахивая ружьём. — Стой, дурья голова; ишь каку моду взял, в чужом лесу ёлки рубить, сна на тебя нет, треклятый!

Вукол задыхался от быстрого бега и крика, и это раздражало его ещё более. Но мужичишка неистовей заработал кнутом; срубленный ёлочки усиленней замахали ветками. Вукол пришёл в дикое бешенство и закричал, потрясая ружьём:

— Стой, анафемская душа! Стой, или я из ружья пальну!

У него захватило дыхание; ему стало невмочь бежать за санями. Сани скрипели полозьями, ныряли по ухабам и уходили от Вукола, как от стоячего. Лошадёнка, настегиваемая кнутом, бойко перебирала ногами, как меха раздувая впалые бока.

— Стой! — крикнул Вукол бешено.

Он остановился, вскинул ружьё и нажал спуск. Грохнул выстрел. Мужичишка вскрикнул. Заряд был на излёте, и дробь, как кнутом, стегнула мужика по полушубку. Он обернулся лицом к Byколу и, продолжая настегивать лошадь, крикнул, взвизгивая по-бабьи:

— Отцы мои где это видано? В живого человека из ружья пальнул! Ворон, кровопийца, душегуб! В эдакую ночь душеньку человеческую погубить хотел! Мало тебе, живорез окаянный, что жену загубил? Ворон, Ворон, Ворон…

Мужичонка нахлёстывал лошадь, кричал, визжал и грозил Вуколу кнутом. Сани нырнули в ухаб, мужичонка ткнулся лицом в ёлки; дорога сделала поворот, и сани скрылись. Фадеев остался один. Он стоял, улыбаясь побелевшими губами, и глядел на то место, где скрылись сани. Если бы в его ружьё был заряд, он выпустил бы и его наугад, сквозь кусты. Вукол огляделся. Лес, казалось, проснулся, разбуженный исступлённым криком мужичишки.

С деревьев медленно, как вата, сыпался иней.

Дальние кусты, сбегавшие по скату оврага, ещё повторяли:

— Вор-он! Вор-он!

Вукол усмехнулся.

— Ну, Ворон, ну, что ж вам? Я сам знаю, что Ворон, весь уезд Вороном зовёт!

Он снова усмехнулся, перекинул за плечи ружьё и, медленно шагая, направился обратно к себе в караулку. Его мысли как-то странно сосредоточились на одном; он боялся, чтобы тёмные кусты не повторяли исступлённого вопля мужичишки: «Мало тебе, живорез окаянный, что жену загубил!» Это было бы слишком. Но кусты молчали. Вукол понуро шёл, исподлобья бросая на кусты злобные взгляды. В лесу было тихо и темно; месяц ещё не выходил из-за туч, но звезды разгорались ярче; мороз крепчал. Лес, казалось, притаился и ждал чего-то. Деревья не шевелились. Фадеев шёл дорогой и думал:

«Ну, и убил жену, и судился, и по суду оправдан, — и никому до этого дела нет! Убил не из корысти, а из ревности; об этом даже на суде адвокат говорил. Убил, потому что жену с полюбовником накрыл, здесь же, в этом самом лесу, на поляне промеж трёх сосен. В ту пору обход делал и с топором был; увидал и задрожал весь, как дуб под бурею, а в голове кровавый туман пошёл. Ну, и что же? Парень лататы задал, а жена под топором упала!»

Вукол остановился и, внезапно вспушив слова мужичишки, вслух передразнил его.

— Святая ночь! Какая такая святая, почему святая, в каких смыслах святая?

— Христос родился!

Вуколу показалось, что это шепнула за его спиною берёзка, росшая одиноко, несколько на отшибе, стройная и гибкая, как молодая девушка. Она даже шевельнулась от взгляда Вукола, и с её коричневых прутьев посыпался иней. «Ишь ты, — подумал Фадеев, — видно, у меня в ушах звенит!» Он снова двинулся в путь. Странная тревога наполняла его сердце. Он чего-то ждал с минуты на минуту и беспокойно сверкал глазами.

С Вуколом давно уже творится что-то неладное: с того момента, как жена упала под его топором. Ночью в избе ему часто грезятся странные сны: какие-то чёрные птицы клюют его тело или над ним издеваются диковинные существа с головами женщин и с туловищами хитрых лисиц. И тогда Вукол бежит из избы искать утешения у леса. И лес утешал его. Лес пел ему, что и он дик, и бурен нравом и не любит, когда над ним издеваются осенние бури. А нынче Вуколу казалось, что и лес настроен против него враждебно. Если же и лес станет против него, к кому пойдёт тогда Вукол?

Вукол вскрикнул и шарахнулся в сторону. Сильная ветка старой берёзы больно ударила его по голове; должно быть, он зацепил за неё ружьём, но Вукол не сообразил этого и смерил старую берёзу с макушки до корня. Его глаза загорелись:

— Драться? За что, про что? — прошептал он злобно.

Вукол вспомнил и побледнел. Под этой самой берёзой три года тому назад он плакал и валялся в ногах жены. Он уже тогда подозревал жену в кое-чем и вымаливал у неё любви. Вукол говорил ей.

Он с малых лет не видел ласки и всю жизнь только и делал, что чеканил деньги. Из двух тысяч, доставшихся ему после отца, он начеканил двадцать. Он не брезговал никакими средствами, и люди презирали его. И он презирал людей. Купцы не пускали его дальше передней, и он допускал мужика только к себе на крыльцо. Но ему стало холодно, его сердце запросило ласки, и тогда он встретился с девушкой, у ног которой сложил свою буйную головушку.

Вукол снова смерил глазами берёзу. Если бы с ним был топор, он срубил бы её под корень и нащепал бы из неё лучин.

Он двинулся в путь, беспокойно озираясь и думая о жене: «Я убил её, потому что она клятвопреступница. Убил и люди простили меня».

— А Бог?

Вукол ясно услышал, что это шепнул орешник, росший сбоку, около дороги, дигилястый и чахоточный, как приезжавший на лето к о. Сергию семинарист. Вукол круто повернул от орешника в сторону, но старая растопыренная ветками сосна преградила ему дорогу. В то же время молодая берёзка, вся осыпанная снегом, как снегурочка, беспокойно затрепетала и стала ласкаться к веткам сосны, как испуганный ребёнок. Казалось, её испугал вид Вукола, и она просила у старой сосны защиты.

Вукол прошептал:

— Заговор! — и дикая злоба наполнила его сердце. Он, как кошка, прыгнул на середину дороги, поближе к орешнику и, злорадно сверкая глазами, переспросил побелевшими губами:

— А Бог?

Орешник шевельнулся, посыпал инеем, и Вукол снова услышал:

— А Бог?

— Бог! — Вукол подпёр кулаками бока. — Бог!

Вукол чувствовал, что злоба владеет всем его сердцем, и он ещё силён. Это его обрадовало, и он вызывающе бросил взор к небу.

— Бог! — крикнул он, сияя всем лицом. — Бог… — И он выпустил из своих уст нечто ужасное, богохульное, сверхъестественное.

И тогда туча, закрывавшая месяц, прорвалась, как истлевшая бумага. Серебристая тени метнулись с неба на землю, лес весь просиял, и вместе с тем отдалённые кусты повторили исступлённый вопль мужичонки: «Мало тебе, живорез окаянный, что жену загубил!»