— Ну?

— Ну и все. Смеются.

— Пройдись у штаб, — сказал комроты и сердито добавил: — Тут бумаги срочные, а ты по взводам шляешься, дурацкие речи слушаешь. Смотри, попадешь у два счета у первый взвод.

Прошка хмуро принял бумаги от улыбавшегося Тимошина и неторопливо, вразвалку вышел из канцелярии.

По улицам он обычно ходил распевая или посвистывая. Сегодня же ему было не до песен. Проклятые штрафники испортили настроение! И чего смеялись? Толстомясый! Что ж из этого? Он не виноват, что таким уродился. Люди разные бывают: толстые и тонкие. А каким лучше быть, еще не известно. Вот штрафник Прыгунов, что больше всех дразнится, — тощий, зато как схватится бороться — всегда под низом. А ведь Прыгунову двадцать пять лет, а Прошке — четырнадцать.

Такие мысли бродили в белобрысой, круглой, как шар, Прошкиной голове, не защищенной от лучей майского полуденного солнца.

Прошка свернул в парк. Здесь было прохладно, сильно пахло сиренью и еще чем-то хорошим.

Прошка так глубоко вздохнул, что воздух, как ему показалось, проник даже в живот. Замедлил шаг и, зажмурясь, сильнее втянул в себя воздух. Стало приятно и так радостно, что захотелось смеяться и петь.

Прошка уже затянул было: «Соловей, соловей, пташечка», но, увидя сидевших на скамейке мальчишек, громко о чем-то спорящих, принял деловой вид и пошел быстрее.

При его приближении мальчишки замолчали, а когда он прошел мимо, зашушукались. Затем один из них пропел:

«Чудный месяц — по дорожке. Никак меня разыгрывают? — подумал Прошка. — Я ведь по дорожке иду. Не иначе как про мою это харю, про толстую».

Услышал сзади шаги, тихий смех. Обернулся.

Мальчишки, шедшие за ним скорым шагом, сразу остановились, запели хором:

— Толстый, жирный — поезд пассажирный!

Кровь горячо прилила к Прошкиным щекам.

Он погрозил кулаком:

— Я вам!

Один из мальчуганов, ростом с Прошку, — остальные были поменьше, — выступил вперед, крича с напускным задором:

— Даешь сюда, толсторожий!

А в грудь Прошки стукнула еловая шишка, брошенная кем-то из ребят.

Задирания пятерых мальчишек только рассердили, но не испугали Прошку. Городских мальчишек он не боялся, считая их «воздушными», «тонконогой командой» и «негожими на кулак».

Поэтому, сунув в карман штанов бумаги и тетрадь, заменяющую рассыльную книгу, Прошка двинулся на обидчиков с угрозой:

— А вот я с вас макарон наломаю, тонконогая команда!

Мальчишки бросились бежать.

Впереди всех понесся главный забияка, только что вызывавший Прошку на бой.

Прошка от неожиданности опешил, разинул рот.

«Эва, как толстомясого забоялись», — подумал удивленно.

Злость и обида мгновенно испарились. Прошка погнался за ребятами, крича во всю силу своих здоровенных легких:

— Тю-у-у!

Так, бывало, кричал в деревне, пася овец.

А мальчуганы и бежали, как овцы: жались друг к дружке, толкались.

Один из них стал отставать, оглянулся на Прошку, шмыгнул с дороги в кустарник.

Прошка устремился за ним. Бегал он быстро, а его босым твердокожим ногам было не больно ступать по сухим веткам, шишкам.

Мальчик же, тоже босой, бежал неуверенно, поминутно спотыкался, отдергивал от земли, словно ожигаясь, то одну ногу, то другую.

«Непривычный босиком», — сразу определил Прошка и усилил погоню.

Выбежали на поляну.

Мальчик, настигаемый Прошкой, кидался то вправо, то влево.

— Умаешься, зайчонок! — весело покрикивал преследователь.

Он почти схватил мальчугана. Тот отпрыгнул в сторону, споткнулся и упал.

Прошка с разбегу плюхнулся на него, вскрикнул торжествующе:

— Есть!

Мальчуган отчаянно забарахтался под ним, закряхтел, суча ногами по земле.

— Ша-лишь, — протянул Прошка, тяжело наваливаясь на него грудью.

Мальчик перестал барахтаться, прохрипел:

— Пусти! Больно.

Прошка поднялся. Встал и мальчуган, содрал с головы кепку, устало вытер ею лицо, потное, обрызганное ржавой водой.

Дышал он порывисто, раскрытым ртом. Глядя на Прошку робко и удивленно, тихо пробормотал:

— Тяжелый очень… Чуть не задавил.

«Притворяется», — подумал Прошка и закричал деланно-сердито:

— А ты чего задирал, тонконогая команда?

Черные глаза мальчика испуганно дрогнули.

— И не думал даже, — заговорил он слезливо, — честное слово, мальчик, не думал! И ребят отговаривал. Я не дурак задевать деревенских, да еще таких здоровяков, как ты.

— А зачем бежал?

— Испугался… Думал, бить будешь.

— Буду! — нахмурясь и подступая к мальчугану, сказал Прошка.

— Бей! — сказал с безнадежной решимостью мальчик. — Бей, силы у тебя много. Только не за что! Да и что тебе меня бить, — беспомощно развел он руками, — на одну ладошку посадишь, другой придавишь — и мокренько будет.

Прошка, чтобы скрыть улыбку, вызванную словами мальчугана, медленно провел мясистым кулаком под маленьким носом. Под ним, кстати, было мокро.

«Занятный», — подумал он о мальчике. Не хотелось с ним расставаться. Старательно ковырял ноздрю круглым и красным, похожим на морковь пальцем, раздумывая, что сказать, что делать, но придумать ничего не мог.

Вспомнил, что надо идти в штаб. Вытащил из кармана смятую тетрадь, разгладил на коленке.

— Заболтался с тобой, а тут — срочные дела. Идем! — слегка толкнул мальчугана. — Марш!

Тот покорно пошел, опустив голову, потом уныло спросил:

— Куда идем-то?

— Куда велю, — строго сказал Прошка. — Направо! Марш!

Когда вышли на аллею, крикнул:

— А ну, шагай веселей! Не то раздавлю.

Мальчик испуганно оглянулся, пошел быстрее.

Прошке стало жаль его, поравнялся с ним, обнял за шею, сказал ласково:

— Боязливый очень.

У подъезда здания, где находился штаб, велел мальчику дожидаться. Выйдя, удивился, что тот стоит на прежнем месте, похвалил:

— Молодец, что не убежал. Теперь за это я тебя не трону. Пойдем к домам. Как звать-то?

— Колька.

— А лет сколько?

Прошка засмеялся, что складно вышло. Улыбнулся и мальчик:

— Четырнадцать.

— Не похоже. От силы можно дать двенадцать, — с сожалением вздохнул Прошка, — мне тоже четырнадцать, а вона я какой. Толстомясый, верно?

Ему уже нравилось, что он толстомясый.

— Деревенские вообще здоровые, толстые, — сказал Колька.

— От воздуха. Воздух в деревне пользительный.

На улице, недалеко от казарм шестнадцатой роты, Прошка, прощаясь с новым приятелем, погладил его по плечу:

— Ты хороший, Колька, смиренный, не хулиганил. Хочешь, будем товарищами?

— Будем, — согласился Колька, и черные глаза его весело блеснули. — А звать тебя как?

— Прошка… Знаешь, когда тебя кто тронет из мальчишек, скажи мне.

— Ладно! Ну, прощай! Надо домой.

Колька побежал. Прошка посмотрел ему вслед, потом исступленно замаршировал и запел весело, но необычайно фальшиво:

Подходя к казармам шестнадцатой роты, оборвал пение и с разинутым ртом поспешил во двор казармы — там выстроились штрафники, а вдоль шеренги расхаживал комроты.

Прошка захватил только заключительные слова его речи:

— Итак, повторяю: Любимов отозван у вверенную ему команду по случаю срочных делов. И еще повторяю: он с фронта не дезертировал, а просрочил увольнительную по независящим обстоятельствам. Так что стыдно третьему взводу как самому сознательному сеять провокаторские слухи.

Комроты остановился, кашлянул, сделал два шага назад, скомандовал:

— Смирно!

Шеренга застыла.

— Налево! Ать, два!

Горнист затрубил.

Третий взвод возвращался в казарму.

Начальник полковой музыкантской команды Любимов сдержал обещание — дал оркестр для митинга в городском театре.