— Прошка! — сказал комроты. — Комвзвода три, живо!

Паренек, стуча твердыми пятками, выбежал из канцелярии.

— Иван Афанасьевич, — тихо произнес Любимов.

— Комроты шестнадцать, — так же тихо поправил комроты.

— Товарищ комроты…

Не слушая его, комроты обратился к вошедшему командиру третьего взвода:

— Товарищ Панкратов! Отправь штрафника Любимова у вверенный тебе взвод! Пять суток, согласно распоряжению командира полка.

Любимов шагнул было к нему, но четко, как по команде, повернулся кругом, щелкнул каблуками и вышел из канцелярии.

За ним последовал Панкратов.

Стоящий у дверей Прошка, пропуская выходивших, смотрел на них смеющимися глазами, прикрыв рот толстой веснушчатой рукой.

Комроты, машинально перекладывая на столе бумаги, тихо говорил:

— Пришел, как у гости. Без конвоира, препроводительная у кармане.

Встряхнул головою, громко спросил:

— Что у нас там, товарищ Тимошин? Приказ? Ах да! Надо отдать у приказе о переводе Суркова Николая из второго взвода у первый. Пиши!

Он побарабанил пальцем по столу.

Переписчик приготовился писать.

— Пиши, — повторил комроты, — штрафник второго взвода Сурков Николай за саботаж у работе переводится у первый взвод…

Подумал секунду, добавил:

— …с возложением на него, Суркова, самых дивных работ.

— Дивных? — усмехнулся переписчик. — Непонятно и смешно.

Комроты подождал, пока переписчик допишет, потом сказал строго:

— Когда этого пресловутого Суркова пошлют у нужниках очки чистить, ему усе будет понятно и не смешно.

Он вобрал в себя воздух и стал подписывать приказ, крупно, криво, с кляксами и с «интервалами».

Вечером того же дня, когда начальник полковой музыкантской команды Любимов получил пять суток ареста, в шестнадцатую звонил по телефону командир полка.

Произошел такой разговор:

— Комроты шестнадцать? Говорит Горбулин. Я отправил к тебе Любимова.

— Он сам пришел. Без конвоира.

— Это все равно.

— Нет, не усе разно. Штрафники как таковые направляются у шестнадцатую роту под конвоем.

— Брось формальности! Где он сейчас?

— На ремонте мостовой.

— Эх! Разве нельзя было использовать его иначе? В канцелярии, например.

— Он тоже просил. Только у канцелярии сейчас мало работы. Товарищ Тимошин один справляется.

— Знаешь, товарищ комроты шестнадцать, Любимов просрочил увольнение, пробыл два лишних дня в Петрограде. Вот и вся его вина.

— Товарищ комполка! Просрочить увольнение усе равно что дезертировать из части.

— Да, но запасной полк — тыловая часть. Не забудь это, товарищ комроты.

— Не забудьте, товарищ комполка, что вы и поступили с Любимовым как с тыловиком — дали усего пять суток.

Комроты слышал, как комполка проворчал: «Черт».

— Алло! Я слушаю, — сказал комроты.

Ответа не было. Подождал с минуту. Повесил трубку, усмехнулся.

— Серчает наш Горбулин.

— Товарищ командир, — нерешительно сказал переписчик. — У нас нашлось бы дело для начальника музыкантской команды.

— А тебе одному не управиться?

— Нет, не в этом дело… А только можно и для него подыскать.

— Не годится, — покрутил головой комроты. — Чем другие штрафники хуже его? Пришлось бы нам с тобой — и мы бы узяли у руки кирку или лопату. Что, не узял бы?

— Конечно, взял бы.

— То-то и есть. Так же и Любимов. А ты чего зубы скалишь? — спросил комроты ухмыляющегося вестового.

— Ничего, — ответил тот, но не выдержал, прыснул в кулак.

— Ничего, а ржет. Что смешного?

— На товарища Тимошина. Лопату, говорит, взял бы.

— И ты возьмешь, если надо будет.

— Я-то возьму, а он что с ней стал бы делать?

И мальчишка опять прыснул.

— Дурень! Что надо, то и делал бы. Вот субботник будет — увидим, кто из вас кого переработает.

— Я его загоняю, — уже не смеясь, уверенно произнес мальчуган.

Вошел комвзвода Панкратов.

— Вернулись? — обратился к нему комроты. — Как работали?

— Хорошо работали.

— Усе хорошо?

— Все.

— И Любимов?

Панкратов улыбнулся.

— Любимов старался. Только ему тяжело. Жирный. А старался. Глядя на него, и лодыри эти — Постоловский и Фролкин — стали нажимать. Все хорошо работали.

— Вот, — сказал комроты, слегка дотрагиваясь до руки переписчика, — комполка да ты говорите: «Дать Любимову дело у канцелярии». А выходит, что когда у него у руках лопата — пользы больше. Лицо командного состава у рядах красноармейцев и показывает пример. Молодец, товарищ Любимов! — горячо сказал комроты, оборачиваясь к Панкратову. — Скажи ему, что я благодарю. И прошу стараться усе пять суток… И… пущай не серчает. С ним поступлено справедливо.

По уходе Панкратова комроты говорил переписчику:

— Ведь у чем суть, товарищ Тимошин? Дай мы Любимову работу у канцелярии — что тогда скажут штрафники? Начальству, мол, везде хорошо, даже у шестнадцатой. Сидит, мол, перышком водит, а мы у земле копаемся.

— Это верно, — согласился Тимошин.

— Вот! Сам понимаешь. А тут усе на одном положении: и комсостав, и красноармейцы. Тому — лопату, этому — кирку, и дело в шляпе. Да и Любимов, спасибо ему, не подкачал. Даром что жирный, а сознательный.

Он засмеялся, довольный своей шуткой.

Он был в веселом настроении. Но продолжалось оно недолго.

Из штаба полка принесли бумагу.

Комполка писал:

«С получением сего немедленно освободить начальника музыкантской команды товарища Любимова».

— Та-ак, — протянул комроты, вертя в руках бумагу.

Глянул потемневшими глазами на штабного вестового, сутулого парня с лукавым лицом, глухо спросил:

— Командир в штабе?

— Никак нет!

— Домой ушел?

— Никак нет! Сейчас в парке видел их, с женой.

— Под душистой веткой сирени или… под белой акацией?

— Никак нет! Сидели у пруда, на зеленой скамеечке.

— Это то же самое… Прошка! — позвал комроты.

Паренек подбежал, застыл, выпятив грудь, вскинув осыпанное веснушками лицо.

— Позови Панкратова!

— Комвзвода три? — угодливо вопросил Прошка.

— Командарма четыре! — бешено крикнул комроты. — Дурень! Сколько у нас Панкратовых?

— Один, — прошептал оторопевший Прошка.

— Одного и позови, — неожиданно спокойно сказал комроты.

Панкратову он молча показал предписание комполка.

Панкратов пожал плечом и вышел.

С Любимовым, пришедшим проститься, заговорил ласково:

— Спасибо, товарищ Любимов, за добросовестную работу.

— Помилуйте! Работал-то всего два часа. Да и работа — пустяки. Трамбовал, — показал Любимов руками, как утрамбовывают, и тихонько засмеялся.

— Дело не у часах, а у качестве, — слегка наставительно сказал комроты.

Проводил Любимова как гостя. Вышел на площадку лестницы, а когда тот с нижней площадки откозырял ему, комроты помахал рукой:

— Усех благ.

Вернувшись в канцелярию, молча просидел за столом добрых четверть часа. Медленно свернул толстую цигарку, прикурил, закашлялся, бросил цигарку в консервную банку, служившую пепельницей, сказал с досадой:

— Испортил Горбуля усю обедню.

Прошка бесшумно вошел в канцелярию, сел на свой табурет и засопел.

Веснушчатое толстощекое лицо его было как распаренное, пухлые малиновые губы выпячены. Казалось — вот-вот заплачет.

— Чего дуешься? — спросил Тимошин.

Сопение усилилось. Наконец Прошка угрюмо пробасил:

— В третьем взводе болтают.

Комроты выдохнул из груди воздух, точно вынырнул, — он расписывался. Отложил перо.

— Что болтают?

— Про меня сперва, — чуть слышно пробурчал мальчуган, — дескать, толстомясый.

— Факт! Еще?

— Ему, мне то есть, в канцелярии благодать, умирать, говорят, не надо.

— Правильно говорят. Зачем умирать? Дальше?

— Про вчерашнего, про начальника… Как его?

— Любимов? Ну?

— Недолго, дескать, мурыжили. Часок поработал — и свободен.