И когда подошли к эстраде, смолкла, не допев, скрипка…
‹1925›
СЛАВНОВ ДВОР
Повесть
Посв. Отто О.-С.
Родители Вени Ключарева двадцать с лишним лет в доме Славнова прожили. И все в одной квартире, номер — тридцать.
Бывает такая оседлость, привычка у людей.
Квартира — тридцать, окнами во двор, но светленькая, веселая: четвертый этаж и сторона солнечная.
Коридор только темный, страшный.
По коридору этому Веня стал без опаски с девяти лет ходить. А раньше — днем и то бегом, с бьющимся сердцем.
Вечером же, бывало, ни пирожным, ни шоколадом каким и мармеладом не соблазнить. Не пойдет!
Славнов двор казался Вене огромным, рябым, серым полем, с двумя дорожками.
Дорожки эти — панели, от двух лестниц до ворот.
Остальные же три лестницы без дорожек, так.
В конце двора, далеко-далеко у кирпичной нештукатуренной стены, бревна-дрова сложены до второго почти этажа.
По утрам и вечерам их колол большущим, больше Вени и других славновских ребятишек, топором богатырь в белой рубахе, с засученными рукавами.
Колол не так, как колют, — ну, взять да колоть, а забивал железный клин, долго звонко стучал топором по клину, и с треском разваливалось потом толстое бревно.
Веня, осенними дождливыми днями, когда не пускали гулять, подолгу смотрел на работу богатыря. Даже приучился по звуку топора узнавать, когда бревно не поддается и когда скоро развалится.
Потом прибегал мальчуган, брал в охапку наколотые дрова и уносил куда-то.
Веня решил, что мальчуган — сын богатыря, будущий богатырь; и дрова им нужны для варки пищи в больших богатырских котлах.
Варят же они, конечно, целых быков.
Но когда Веня подрос — богатырь богатырство свое потерял. Оказался худощавым и невысоким вовсе обыкновенным мужичонкою, клинобородым, вроде пахаря из хрестоматии, там, где: «Ну, тащися, Сивка».
И — как узнал из разговоров с ним Веня — никаких он богатырских подвигов не совершал: со Змеем-Горынычем не дрался, о Соловье-Разбойнике слыхом не слыхал и не крал прекрасных царь-девиц.
И имя у него было не Илья, не Добрыня и не Еруслан, а совсем не богатырское — Харитон.
И мальчуган, прибегавший за дровами, вовсе не был ему сыном.
А оба они из овощной и хлебопекарни Малышева из Славнова же дома: Харитон — пекарь, а мальчуган Ванька — лавочный мальчик.
Узнав все это, Веня почувствовал недовольство и как бы досаду и против Харитона, и Ваньки, точно они были в чем-то виноваты: насмеялись или обманули его.
Многое, что в детстве кажется необычайным, таинственным или страшным, но всегда одинаково красивым и интересным, — с годами теряет красоту, тускнеет, точно выцветает от времени.
Как обои. Оклеят комнаты: стены — яркие, цветочки розовые или какие синие. И пахнет со стен весело. А потом запах теряется. Цветы, как будто настоящие, — увядают, бледнеют, а потом еле-еле их различаешь.
Чем больше проходило времени, чем больше рос Веня — все менялось.
На что уже — двор славновский.
Когда еще только первый год стал Веня ходить в начальную — «в память св. св. Кирилла и Мефодия, первоучителей словенских» — школу, двор славновский стал значительно меньше: раньше от лестницы до ворот было пятьдесят четыре и даже пятьдесят пять шагов, а тут — тридцать семь неполных.
От этого грусть какая-то, недоверие к прошлому и обида: точно насмеялся кто, обманул.
Одно лишь волновало в прошлом и не забывалось с годами — радостные, светлые какие-то дни.
Может, и не дни, а мгновения, минуты.
И не событиями какими особенными были они памятны — нет!
События запоминаются как события, а все, что их сопровождает, — неважно, бледно, не памятно.
Помнилась радость о с о б е н н а я, беспричинная.
Помнил Веня, как однажды, еще маленький, трех-четырех, не больше, забрался на окно в кухне — с ящиком такое окно было, кухонное. А напротив на таком же ящике лежали пучок редиски и огурцы — два огурчика.
И от солнца ли, или мокрые они были — так блестели р а д о с т н о, будто с м е я л и с ь.
Так и подумал тогда: «Огурчики смеются».
И в восторге запрыгал на подоконнике. И не выдержал. Не мог один упиться этой радостью, весельем, восторгом — слишком много радости этой, восторга было.
Побежал в комнату, к матери.
Ухватил ее, удивленную, за юбку:
— Мамочка! Мама! Огурчики, ах!.. Пойдем!
Не мог объяснить на бедном детском своем языке, задыхался.
И все тащил:
— Пойдем!.. Кухню… Огурчики… Пойдем!
Целовала потом, смеясь, мать.
Купила ему два таких же огурчика зелененьких, свеженьких.
Но радость прошла.
Помнилось: капризничал весь день.
И грустно было.
Первый раз — грустно.
Помнил долго первую эту грусть, помнил много лет спустя.
Как и радость ту, первую, помнил.
Но радость бывала все-таки чаще.
И т а к а я радость, особенная.
И просто радость — веселье, от событий интересных, веселых.
Событий, особенно весною и летом, когда весь двор на виду, много.
Одних торговцев переходит — не счесть.
Чего только не кричали:
— Швабры половые, швабры!
— Клюква подснежная, клюква!
— Селедки голландские!
Это — бабы. И голоса у них разные.
У торговок швабрами — недовольные, сиповатые, напоминающие иногда квакание лягушек. У тех, что с клюквою, — ласковые, сладенькие. И слово «подснежная» — особенно располагало.
У селедочниц — унылые, гнусавые. И руки, стянутые лямками корзинок, уныло висят.
Мужчины продавали разное.
Рано утром, просыпаясь, Веня, маленький еще, удивлялся, почему торговец во дворе знал, что он спит.
— Что спишь? Что спишь?
Но после оказалось, тот продавал штокфиш — рыбу.
Мужчины — торговцы интереснее женщин: разный у них товар.
— А вот ерши, сиги, невска лососина!
— Костей, тряп! Бутыл, бан!
— Сиги копчены!
С невской лососиной особенно нравились и с копчеными сигами. Такие веселые голоса — прелесть! Это утренние торговцы.
А с полдня: «цветы-цветочки», «мороженое» по десяти раз и «садова земляника».
С земляникою мужики бородатые, в красных рубахах с горошинами — вроде разбойников или палачей. Широко вздувались рукава. А на голове, на длинном лотке, — корзинки с яркими ягодами. И как рукава — красная, с горошинами, вздувалась ситцевая покрышка над лотком.
Все — от рубахи до ягод на лотке — яркое, красное.
Красивые — мужики-земляничники.
Много — татар-халатников. Их дразнили «свиным ухом» или спрашивали:
— Князь, а князь, не видал ли ты пса-татарина?
Бывали не повседневные, а редкие события.
Пьяный наборщик Селезнев окна бил у себя в квартире.
У чиновника Румянцева сынок утонул, Володя.
Страшный был день, осенний.
С Петропавловской из пушек палили. Наводнение было.
Володя, как оказалось после, воду бегал смотреть на Фонтанку (от Славнова дома близко).
И как-то вот утонул.
Страшный был день.
Ветер зловеще выл, и потерянно стонали флюгарки на трубах.
Серые тучи катились быстро и низко.
Косой, колкий дождь хлестал.
И вдруг голос во дворе, дворника Емельяна голос:
— Барин, а барин!
Тревожный голос. Тревожный и потерянный, как стон флюгарок.
Емельян кричал во второй этаж чиновнику Румянцеву:
— Барин, а барин! Ваш мальчик… Уто-о-п!
Это неправильное и продолженное, как стон, «уто-о-п» страшнее было правильного «утонул».
Несмотря на непогоду, захлопали отворяющиеся рамы.
Застучали торопливые шаги по панели, к воротам. В шапке, но без пальто, с поднятым воротником пиджака, пробежал по панели, к воротам, чиновник Румянцев. Слышались голоса.