Он выпрямил спину и твердо закончил:

— Поэтому я считаю необходимым для себя раскрыть и объяснить природу не из предположений, а из нее самой!

Иван Андреевич с большим старанием вникал во взбудораженные фразы. В них не было новых для науки соображений, но профессор не указал на это. Он даже не улыбнулся на «я считаю». Он остерегался связать, задержать ищущую свободную мысль ученика и сказал ему бережно, деликатно и уклончиво:

— Конечно, ничего не бывает такого, что позволило бы категорически утверждать невозможность новых открытий…

Фраза эта показалась Василию удивительно ободряющей, он с благодарностью запомнил ее на всю жизнь…

— Если таково положение, — воскликнул он пылко, — тогда, Иван Андреевич, еще рано сбросить со счетов кембрий! Я буду работать!

Иван Андреевич прошелся глазами по аудитории со стариковской сердитостью.

«Работать, работать!.. Сначала доучиться надо!» — подумал, вероятно, Иван Андреевич, мысленно обращаясь ко всем студентам, потому что все были такие же, как Зырянов, труженики с детства, пришедшие в высшее учебное заведение с крохами среднего образования и с неукротимой жаждой получить все знания человечества, в то же время с непреодолимой привычкой взрослых людей к ежедневной практической деятельности. И эта великолепная потребность мешала им учиться. Настолько мешала, что третья часть студентов ушла из института или удалена была из-за академической неуспеваемости. Это означало, что институт на треть работал впустую.

Было специальное решение правительства об учебе и производственной работе в вузах. Партийная и комсомольская организации боролись как могли за дисциплину учебы, но в то же время и за участие каждого студента во всей жизни государства… Это было трудно.

Многих студентов пришлось удалить из института из-за академической неуспеваемости. Многих разгружали вплоть до освобождения от выборных должностей, чтобы не пришлось исключить из института.

Студенты принимали обязательство удержаться в институте, но не оставляли шефства над нефтяными районами, над колхозами и продолжали посылать бригады помощи на механические заводы, снабжавшие оборудованием трамвайный парк и автобусный парк… Бюро комсомола выпустило специальные тетради для каждого студента, где записывалось количество часов, использованных на общественной работе…

К концу второго курса Зырянова избрали в члены партбюро и секретарем общеинститутского бюро комсомола.

Секретарем факультетского бюро, на место Зырянова, избрали Сашу Кучумова — товарища и полную противоположность Васе. Можно представить себе, как они работали: взбудораженный, с неистощимой нервной энергией, Вася неудержимо устремлялся к самым дальним целям, развивая огромное давление на окружающих, ставил труднейшие задачи в самый тяжелый момент и страстно требовал самых напряженных усилий в учебе и в общественной работе… А слабый здоровьем, чернявый и худенький Саша, склонный к туберкулезу, неуступчиво продумывал Васины преувеличения и «волевые задачи» и холодно, немногословно произносил:

— Мы все говорим о больших целях и о наших скрытых силах, но это не делает дела. Не идеи Васи приведут нас к этим целям, а партия, комсомольская организация, приложение сил к делу. Где эти силы? В нас. Так вот, надо их извлечь.

Саша старался ладить с ребятами и терпеливо налаживал их на комсомольские дела. Он советовался с партийным бюро и мобилизовал факультетский комсомол и с ним студенческий народ, — а там у него и Вася был учтен и полностью использован, как лучший ударник учебы, первый отличник института и самый активный общественник.

Контроль тетрадей поручен был Зырянову.

Василий отчаянно недосыпал, и все же ему казалось, что времени и сил у него должно хватить на все. На комсомольцев он может возложить любые задачи, казалось ему. И никогда он не думал, что хотя бы один комсомолец провалится. Он никогда не боялся ни за одного комсомольца.

Когда он чувствовал, что человек не в силах, не в состоянии выполнить задачу, — немедленно подсылал ему помощь.

В институте было 900 комсомольцев, когда Василий «начал наступление». Ежедневно он вызывал для разговора всех отстающих по какому-нибудь предмету, требуя отчета от каждого о состоянии его учебных занятий и о плане его академической и общественной деятельности, об увязке и совмещении многоплановой жизни студента и комсомольца.

Комсомолец обязан был сыскать Зырянова, где бы он ни был, — если не сумел прийти в часы приема. И Зырянов слушал его в любой обстановке.

— Где Зырянов?

— Пошел в Шестигранник, — это значит — в столовую, в шестигранном зале, внизу.

— Давно пошел?

— Час назад.

— А тогда я успею его догнать, — и догнал, потому что на этом недальнем пути Зырянова встречали и догоняли многие.

Они догоняли Васю не только затем, чтобы «отвязаться», — наоборот, они пользовались случаем «привязаться» к интересному человеку, в чьей голове отзывалась громко каждая мысль. Василий вслушивался в собеседника всею душою, ищущею познания… Каждое слово наводило на собственную мысль… Не удивительно, что множество воспоминаний у Зырянова будет начинаться словами:

— Иду в Шестигранник…

Тут же он раскрывал тетради, присаживался. Брал карандаш у комсомольца, увлеченный разговором, клал карандаш в карман и брал другой карандаш у следующего. Секретарь набрасывался на слабости комсомольца с жадной нетерпимостью, с восторгом одушевленного электрического тока, нашедшего пустую лейденскую банку.

Но это была и не пустая, и не лейденская, и не банка…

И каждому секретарь бюро говорил щедрую речь об уменье «сочетать и совмещать», отличать важное от второстепенного. Говорил с прямолинейным пафосом:

— …И действительно, есть люди, которые не сумели сочетать и совмещать производство, учебу и общественную работу, — это плохие личности, но они сформировались у нас! Есть такие организаторы, которые не сумели сделать этого, и у них ничего не получилось. Значит, они были плохими организаторами!

Обеденный перерыв был самым насыщенным временем дня — час пик — и существовал, понятно, не для обеда. Чтобы Вася мог во время перерыва просто пройтись с товарищами, погулять по Большой Калужской?!

— Как протекает жизнь, Вася? — весело прокричал дружок Алиев, пробегая мимо.

— По теории Бернулли, — быстро ответил Вася. — Как идет поток, когда струя попадает в канал, в турбинный канал?.. Что делается с потоком? Одна нога — на пути в Шестигранник, а другая в библиотеке, а голова черт знает где. Наверно, в кембрии!

— Ого, значит, ты уже пообедал, Вася?

— Нет, но они, — он протянул руку, — они уже отобедали и все вместе насыщают меня своим стремлением к познанию.

— Товарищ Зырянов, а это не причинит вам тяжести в желудке?.. — услышал милый, ехидный голосок и живо поискал глазами в толпе.

— Нисколько! Ни малейшей! Я чувствую себя совсем легким. Как пух! Если вы все разом дунете на меня, я взлечу! Такое у меня творческое состояние подъема — а это же есть главное! Это — результат стремления к познанию…

О, этот милый голосок сделал пламенное вдохновение Зырянова вовсе неугасимым. Теперь Вася ораторствовал, как вулкан, затяжным залпом, никто больше не мог прорваться и задержать своей жалкой репликой революционный поток, лаву мысли. И все же Саша Кучумов сделал это.

— Вечный подъем без спусков, творчество без материальных последствий, — охладительно сказал чернявый и худенький Саша Кучумов.

«Так ли это?..» — мгновенно задумался Василий, пронизывая Сашу Кучумова сверкающим взглядом… Это интересно! Надо продумать…

— Почему без последствий? — вступился милый голосок. — Само познание является творчеством. И творением. Если оно активно, конечно.

— А пассивного познания и не бывает…