Мороз умягчился днем. Уйбан громко пел по-якутски:

Николай Иванович проводил их до половины дня и вернулся в Оймякон. Стало ему покойно.

Он обещал хорошему человеку Мичике помочь в заготовке веточного корма. Мичикой звали якута, потому что не умел выговорить крещеное имя: Дмитрий.

Мичика обещал проводить Николая Ивановича по Индигирке вниз до Большого улова, до Момского ущелья на оленях. Уговорились ехать в марте, но Николай Иванович стал дожидаться тракторов из Якутска. Тракторы прошли, а Николай Иванович не заторопился.

Они выехали ломать ветки ближе к полудню, потому что раньше самые кормовые, тонкие веточки крошились и рассыпались при первом прикосновении.

Но в полдень на кустистых ледяных изваяниях начинали распускаться почки, как в песне Уйбана. Оттаявшие на солнцепеке кончики ветвей и растений начинали самостоятельно и поспешно жить.

Мичика и Николай Иванович собирали оттаявшие ветки целый месяц. В середине апреля еще были сильные морозы по ночам, да и днем в тени держался мороз. Деревья стояли, как ледяные столбы. Отененные ивовые кусты были как ледяные узоры в воздухе — бездыханные и хрупкие, — но чудно осыпаны живыми серебряными сережками над самым снегом и льдом.

На веточках торопливо развивались листочки. Зеленели ниточки трав, тянулись вверх из замороженных корешков с такой быстротой, что при охоте и терпении можно было увидеть, как они подрастали. А вечерними страшными чарами мороза все это теряло дыхание, мертвело, каменело… до завтрашнего дня.

В полдень — но каждый день немножечко раньше — солнце творило сказку: расколдовывало льды, и камни мягчели, дышали снова, жили и подрастали в течение двух или трех часов.

Ни на один день земля не осталась оголенной, когда стаял снег. Снег сошел с зеленой земли, покрытой травами и белыми, и желтыми, розовыми, красными, фиолетовыми, голубыми, алыми цветами.

По нарядной, праздничной земле проехали веселые, праздничные гости — Сеня и Ваня с начальником, чистые, умытые, богато одетые, с песнями, в Якутск, за наградой приглашенные правительством все трактористы.

Сеня, Ваня и Николай Иванович встретились, как старые, добрые знакомые, и снова долго беседовали. Николай Иванович опять советовал Семену Тарутину вернуться в Русское жило, звал ехать вместе, нынче, и намекал: без меня-де дорогу не сыщешь, не войдешь в Русское жило.

Семен ответил хвастливо, что с орденом-де дорогу найдет куда угодно. Еще сказал: кто из нас-де в Русское жило раньше будет, тот и поклон исправит. По старинному обряду облобызались, лицемерясь душевно и родственно.

Лед в реке стоял крепко, примороженный ко дну. В старой реке не было ни капли воды — только лед, кроме разве самых глубоких мест. Но поверх льда, поверх старой, затвердевшей, прошлогодней реки хлынула новая, молодая река вешних вод.

Прошел еще месяц. Молодая лиственница начала распространять свой сильный аромат, и днем в тени уже тепло было — лето смешалось с зимой. Морозы отступили в ночь и стояли крепко до утра, замораживая все жидкое, мягкое, зеленое и красочное — до появления солнца.

Мичика предложил плыть. Он уверял, что вода как раз сейчас самая правильная, домчит в два дня до Момского ущелья.

Николай Иванович отказался и проявил упорство при этом, удивившее Мичику. Как можно человеку стать таким изнеженным и требовать от Индигирки, чтобы она была теплая?.. Правда, «течет кипящая вода в основании гор», но кто из живых плавал под горами?..

Мичика рассердился:

— Сказал, «будем плыть» — надо плыть. Люди ждут — верят Мичике.

Николай Иванович ничего не сказал, но плыть не спешил и все еще находил воду холодной. И ночные заморозки признавал неприятными. Так что он провел бы еще месяц в Оймяконе.

И деньги он отдал взаймы государству для пятилетки. Взамен большого количества малых грамоток получил в меньшем числе большие раскрашенные грамоты, и на них изображались поезда, и тракторы, и пароходы, и другие вещи непонятные. И самолет.

Вот уже лед оторвался ото дна и всплыл и умчался вниз. Тут приезжие из Якутска рассказали, что скоро полетит самолет на Студеное море и на Индигирку.

Самолет будет лететь один день от Якутска до моря, другой день — до Индигирки, третий день — по Индигирке до Оймякона.

Председатель кооперации спросил: зачем же самолету лететь в Оймякон через море и горы, вокруг вселенной целых три дня, когда он может пролететь прямой оленной дорогой с утра до обеда и быть в Оймяконе?

Рассказчик ответил, что люди на самолете увидят сверху всех якутов и эвенков, юкагиров и русских во всей вселенной — в укрывшихся поселках, где до сей поры ничего не знают о новых законах, о советской власти. В этих поселках самолет будет садиться, и советские летающие люди расскажут обо всем новом на Руси.

Услыхав это, Николай Иванович захотел плыть тотчас или наутро.

Вечером он поговорил с Мичикой еще о Момском улове. Мичика один раз проскочил зимой там на оленях, в солнечный день; но и самому дню тесно в Момской промоине — и ополдень там был вечер света. У оленей ноги разъехались на льду. Нарты ветром подхватило, оленей повалило, понесло. Утесы красные близко с двух сторон замелькали — лед обдутый, гладкий, зацепиться не обо что, а щель извилистая. Стоверстая щель.

Ветер быстрый тащит и тяжело с размаху бьет в скалы, от собственного удара сам отлетает к другой стене; оленье же и человечье мягкое тело расшибается и волочится дальше бесчувственное, неживое и закаменевшее, как нарты, и снег, и самый ветер.

Утром рано Мичика положил в ветку-лодку небольшой запас пищи на два дня; два килограмма хлеба и два килограмма замороженного коровьего масла, сбитого вместе с пахтой, — такое называется «хаяк». И они отправились в четырехсоткилометровый путь к своей гибельной цели.

Они сели в ветку и отпустились от берега и полетели. Так вскакивает горожанин в трамвай в момент отправления, чтобы проехать одну остановку. С этого момента и до остановки в конце дня Мичика уже не смел отвести глаза хотя бы на секунду от мчащейся вместе с ним вероломной дороги и от шалого, шатающегося и вертящегося вместе с ними дощатого скакуна.

Через час ветка вылетела на Индигирку и, убавив скорость до десяти или двенадцати километров, с грозным шуршаньем понеслась на опасном просторе.

Неудержимый поток раздвинул горы на несколько сот метров, а ниже, пополнясь притоками, река достигла трех километров ширины и продолжала расширяться.

Наиболее крепкие породы река обтекала со всех сторон, окружила и нарезала множество голых каменных островов. Часть из них покрылась лиственницей или тополем врозь.

По реке мчались длинные, полные скрытой мощи волны без гребешков. Они воздымали лодочку, переносили над подводными холмами и скалами и вновь опускали, как бы замахнувшись веткой, с такой стремительностью, что дух захватывало. И вдруг на всем скаку лодочку завернуло и потянуло вверх, против течения, с величайшей быстротой. Николай Иванович от ужаса не успел перекреститься, как все уже переменилось, и лодочка срыву полетела вниз по реке.