Спартанцы никогда не приближались к хижинам илотов, — они появлялись там, только когда им требовалось побольше людей для уборки урожая, или же приходили, чтобы грабить и убивать. (Как это происходило, редко кто видел. Просто вы вдруг натыкались на ярко-красные пятна на мощеной дорожке или ранним утром видели рабочих, которые склонились над телом в копне сена.) Но мы с женой гуляли в Спарте, где нам хотелось, и Ликург — то ли потому, что я был ему нужен, то ли потому, что он жаждал получить мою книгу, — смотрел на это сквозь пальцы. Как мы обнаружили — или, по крайней мере, как я обнаружил, — у нас было намного больше общего с илотами, чем с нашими гостеприимными хозяевами-спартанцами. Это было еще в то время, когда я считался гостем, «советником» — почетным, хотя и презираемым. Мы стали довольно часто появляться в некоторых хижинах — обычно в дни каких-нибудь знаменательных событий: похорон, свадеб, бесчисленных игр или жертвоприношений. После проклятых афоризмов Ликурга эти беседы были для меня облегчением. Илоты не более образованны, чем спартанцы, но они, по крайней мере, если и невежественны, то не по собственному выбору. Среди них есть люди, которые могут прочесть наизусть почти всего Гомера, и не только в качестве нравоучения. У них есть прекрасные, непревзойденные певцы. Среди них есть женщины — Иона была одной из них, — которые умеют готовить не хуже афинянок. У них есть танцоры, музыканты и — самое главное (или так я думал, будучи зеленым юнцом) — есть люди, которые игру с идеями предпочитают поглощению пищи. Среди этих последних — и лучшим из них — был Доркис, муж Ионы.

Мы встретились в его доме. Иона слышала о наших визитах от своих подруг-илоток — зная ее, я могу себе это представить — и, будучи женщиной, которая не любит, когда ее в чем-то превосходят, послала пригласить нас на какой-то религиозный праздник — забыл какой — в кругу ее семьи и нескольких ближайших друзей. Я был — по крайней мере, с точки зрения илотов — важной персоной: афинянин, наследник древней микенской и ионийской цивилизаций, а не спартанский дикарь, спустившийся с Дорийских гор, я, кроме того, был личным гостем Ликурга, жившим в его дворце, и неофициально, от случая к случаю, выполнял его дипломатические поручения в Турии, Антее и даже в Мессене. К какой власти она приблизится, должно быть, думалось ей! Уже тогда в ней тлело пламя бунтарства, хотя она этого не осознавала. Она покажет мне, какую культуру тайно поддерживали илоты, приведет меня в восхищение вкусными блюдами, красивыми цветами, музыкой и умными беседами с ее мужем. Я стану ее союзником, ее украшением, а она сама станет самой великой женщиной в этой подпольной цивилизации илотов. Как бы посмеялись спартанцы! Скорее уж козлы могли претендовать на хорошие манеры! И я тоже, говоря по правде, смеялся. Я был самонадеянным болваном.

Мы пошли. Это была одна из лучших хижин. Ее можно было даже назвать неплохим домом. Большая — по меркам илотов, во всяком случае, — и недавно побеленная, что делало ее прямо-таки пародией на дворец Ликурга. Мы с женой прошли через двор и остановились в дверях, разглядывая круглую комнату с очагом в центре, которая нас и поразила, и рассмешила одновременно. Стены ее были сплошь расписаны на мотивы колдовских верований в ужасающем варварском стиле. Повсюду висели яркие портьеры и нитки бус, словно урожай белых и красных яблок громоздился в комнате, мебель — громадные раскрашенные столы и резные кресла, как бегемоты на отдыхе, — карикатура на афинское изящество; и везде, где только нашлось место, были свежие фрукты, букеты цветов со статуэтками, спрятанными в листьях, и маленькие глиняные светильники. Все это убранство, как я узнал позже, было работой Ионы. В этом отношении она была в своем роде гениальна. В этот вечер все было как в волшебной пещере из грез дикаря — свет, тени, цвета, непрерывное движение. Но вершиной всего являлись сами Доркис и Иона. Он походил на фантастическую бескрылую птицу, в наряде лазурных, алых, черных и золотых тонов, с золотыми восточными серьгами в ушах, вроде сардийских, и, хотя все это выглядело нескромно и даже непристойно, его это не портило: его улыбка светилась ярче всех побрякушек. По его раскосым глазам сразу можно было понять, что он не потомок жителей Гелоса^{21}, а человек с Востока. (Он утверждал, что происходит от ионийских и азиатских предков; его отец был предсказателем на острове Гидры.) Центральной фигурой среди всей этой позолоты и мишурного блеска представала Иона, одетая неброско и просто, в белый хитон без вышивки, с железными заколками в виде двухголовых змеек на плече и на бедре. Груди, открытые почти до венчиков сосков, были прекрасны, как заснеженные вершины гор, как только что снятые сливки, как белые жертвенные голуби. Обнаженные спартанские девушки могли только мечтать о таком совершенстве. С некоторым смущением я кратко приветствовал ее — мне, искушенному любовнику, незачем было подглядывать исподтишка — и перевел внимание на Доркиса. С улыбкой, сверкнувшей как молния, одновременно дружелюбной и ироничной, она взяла мою жену за руку, и я смотрел, как они идут: моя жена (в черном платье), словно Афина Паллада, и Иона, словно — ну, скажем, вакханка, притягивающая взор.

— А, Агатон! — сказал Доркис, и мы обнялись по плотскому обычаю. (Он немного выпил, ожидая меня, — как, впрочем, и остальные. Но его превосходство в этом отношении продержалось недолго. Он привык к вину илотов, а я нет.)

— Я слышал о тебе, — сказал я. — Рад, что мы наконец встретились. У тебя замечательный дом.

Я действительно слышал о нем. Среди илотов он был известен как врач, а также иногда предсказывал судьбу. Правильно он предсказывал или нет, но он не был, насколько я мог понять, одним из тех безумцев, которые вечно тащат людей назад, в болото, понуждая их к варварским жертвоприношениям во время войны или подстрекая толпу к неслыханным жестокостям старых времен, вроде церемонии бичевания на празднестве в честь Ортии^{22}. Вы видели их — всех этих колдунов, ведьм, демагогов, лживых пророков: эти исчадия ада питаются человеческими несчастьями. Доркис не был таким. Для спартанцев, которые понятия не имели об истинном положении Доркиса в культуре илотов, он был одним из самых полезных и ответственных слуг (формально его возвысили до пустопорожнего статуса «нового гражданина» — нечто среднее между лошадью и «низшим спартанцем»); на нем лежала обязанность выбора и приготовления продуктов для совместных трапез. Поговаривали, что до этого назначения он был слугой во дворце. По крайней мере, потенциально он обладал огромной властью. Захоти он, ему ничего не стоило отравить всех людей в городе, хотя, встретившись с ним глазами, каждый мгновенно понимал: что бы ни делали спартанцы с илотами, Доркис не станет отравителем. Помимо этого, как стало ясно впоследствии, он обладал и другой властью. Он пользовался доверием спартанцев. Они едва могли поверить, что Доркис злоумышлял против них, даже после того как это было доказано. Здесь сыграло роль не только то, что он был, несомненно, храбр и благороден (несмотря на свой странный восточный облик), но и то, что спартанцы обращали на него мало внимания. Они повсюду считали себя хозяевами, даже в Афинах, и владели искусством подкупа и развращения правящей верхушки того народа, над которым господствовали, с тем чтобы потом эта элита присматривала за остальными. В случае с Доркисом они забыли о двух вещах: о его своеобразной религии, которая делала его практически неподкупным, и о его жене. У Доркиса была и еще одна зацепка для приобретения влияния. Как своего рода распорядитель залов для общественных трапез, он встречался со всеми влиятельными илотами — хозяевами виноградников и оливковых рощ, козопасами, гончарами, фургонщиками и прочими. Большинство из них было немало ему обязано.

Итак, как я уже сказал, я слышал о нем — и думал о нем. Когда я, обводя руками разрисованные стены, похвалил его дом, он по-детски застенчиво засмеялся и пожал плечами. Когда-то он был атлетом, метателем копья, которого не допустили к Олимпийским играм только из-за того, что он был илотом, и, когда он пожал плечами, стало видно, что его грудь и руки сохранили свою силу.