В огороде мать пропалывала грядки. «Уезжаю, матушка!» — Маркус указал рукой в сторону карет. «Небось опять за счастьем?» — спросила мать. «Просто неохота сидеть сложа руки и ждать беды, — ответил сын. — Пока Крабат не вернулся, там для меня безопасней». «Останься со мной!» — попросила мать. «Но я ведь не навек, матушка. До скорого свидания! И не тревожься понапрасну. Теперь я сумею за себя постоять. Да и ты нужды знать не будешь!»
Прошептал он что-то себе под нос, и куча сорняков у ее ног мигом превратилась в гору пшеничных зерен.
«Всего тебе наилучшего, матушка! И скажи Крабату, где меня найти!»
Обнял он мать и поспешил к каретам. Проделок нового шута хватило королю ровно на двадцать три дня. Но потом все приелось и наскучило — и танцующие розовые свинки, и летающие перепелки из марципана, и кувыркающиеся через голову мышки. Надоели ему и золотые рыбки, что выныривали из фонтана во дворе замка и превращались во флотилию боевых кораблей. Кораблики палили из крохотных пушечек и топили друг друга. Потопленные вновь превращались в золотых рыбок, и только один всегда оставался на поверхности целым и невредимым.
Король каждый раз брал увеличительное стекло и с его помощью читал название, начертанное на носу корабля: «Maximum rex», что означает: «Величайший из королей».
И придворные каждый раз восторженно рукоплескали — впрочем, вовсе не шуту Маркусу, а своему королю: ведь это он доставал из воды кораблик чистого золота. Правда, кораблик прямо у него в руках превращался в обыкновенный серый камешек. Король с досадой отшвыривал камешек — на земле оказывался золотой слиток. Министр двора бросался к слитку — и попадал рукой в собачий помет. Король покатывался со смеху, а раз смеялся король, смеялись и все придворные.
Одному лишь министру было не до смеха. И настал день, когда его терпение лопнуло, и, вытерев руку о камзол Маркуса, он прошипел сквозь зубы: «Отправляйся на мою личную кухню! И не вздумай со мной шутки шутить, не то заживо замурую! И тогда — колдуй себе, сколько влезет!»
Маркус ждал, что король вмешается. Но тот и бровью не повел: «Подсовывать моему министру собачье дерьмо… Это все равно что бросать им в меня! Благодари бога, что дешево отделался!»
Королю уже приелись шутовские фокусы: в конце концов, все время одно и то же. Но Маркуса его немилость мало заботит: не все ли равно, в кухне у министра или в каморке придворного шута? Лишь бы поблизости от короля — и, значит, в безопасности. И оплеухам, которые отвешивал ему старший повар, он вел точный счет — в надежде, что придет день, когда он с ним сполна расквитается — в розницу или оптом. Число оплеух перевалило за тридцать, когда на кухню вдруг влетел запыхавшийся министр двора и заявил Маркусу: «Нынче у меня званый обед. И король будет моим гостем. Надо его повеселить. Постарайся придумать что-нибудь новенькое!»
И Маркус постарался. Первое блюдо — гусиная печенка с трюфелями. Вдоль стола чинно вышагивал Живой гусь, запряженный в серебряную тележку с гусиной печенкой. Печенка была нафарширована трюфелями и выложена в форме королевской короны. Обслужив гостей, гусь спел песенку, улегся посреди блюд и превратился в марципановый торт.
«Браво!» — сквозь зубы процедил король, даже не улыбнувшись.
Но министру до зарезу нужно, чтобы король рассмеялся. Государственная мошна, попав в его ведение, поначалу была набита, как королевское брюхо, а по прошествии лет стала пуста, как его же башка. И не хватает в ней ровно столько, сколько нужно на постройку приличного замка. Министр его уже отстроил. Вот почему ему важно, чтобы король смеялся: король веселится — министру спокойнее спится.
Слуги в расшитых ливреях внесли суп: прозрачный бульон с золотистыми клецками. Когда бульон съели, то каждый увидел, что у него в тарелке осталось несколько клецек — у кого две, у кого пять, а у короля целых семь. На вид клецки золотые и даже на ощупь — чистое золото.
Бросил король семь своих клецек на колени молоденькой фрейлине, и фрейлина польщенно улыбнулась, а король игриво ей подмигнул. На золотом блюде подали форель. Вместо глаз у рыбы драгоценные камни: блюдо сияет и искрится на весь зал.
Король улыбнулся уголком губ, вынул из рыбины два рубиновых глаза и, вытерев их о скатерть, опустил в вырез платья фрейлины.
«Все же ваши во сто крат краше», — шепнул он ей на ушко.
Фрейлина старательно зарделась и прошептала в ответ: «У кого какой вкус, я судить не берусь».
Вот когда король рассмеялся от души, громко и весело. А раз засмеялся король, засмеялись и все остальные. У министра просто гора свалилась с плеч.
Слуги внесли очередное кушанье, и церемонимейстер возгласил: «Цыплята, жаренные на вертеле, с гарниром из моченой брусники, маринованных грецких орехов и имбиря, а также макароны с сыром «пармезан» и салатом из свежих огурцов, сельдерея, турецкого лука и плодов шиповника».
Церемониймейстер стукнул жезлом об пол, и слуги стали обносить гостей. Первым взял с блюда цыпленка сам король. Но только он хотел положить его на тарелку своей соседке, как цыпленок прямо у него в руках превратился в жабу, а жаба прыгнула на грудь фрейлины. Та лишилась чувств и упала со стула.
Вытащил король жабу из выреза платья и швырнул ее в лицо министру. Тот смертельно побледнел и что-то забормотал в свое оправдание. Но вдруг краем глаза заметил, что весь стол уже кишит жабами, из блюд с макаронами выползают дождевые черви, а лицо короля искажено гневом. Вырвав жезл из рук церемониймейстера, министр сломя голову помчался на кухню. Грош цена была бы Маркусу, если б он стал его дожидаться. Услышав, что фрейлина вскрикнула, а хохота не последовало, он сразу смекнул, что шутка его не совсем удалась.
«Смешить королей труднее, чем варить для них суп. Никогда не знаешь, что их величества позабавит», — сказал он, ни к кому не обращаясь, сунул свой колпак в самую большую кастрюлю, чмокнул в щечку самую молоденькую служанку, отвесил старшему повару самую звонкую оплеуху и, обернувшись маленьким вертким воробышком, выпорхнул в окно. Опустился на землю воробышек, смотрит — часовой стоит, казарму королевских лейб-гренадеров охраняет. Гренадер от страха даже ружье выронил. Еще бы! Вместо воробышка — откуда ни возьмись — здоровенный верзила. А Маркус подхватил ружье да вежливо его солдату и подал.
«Нельзя ли и мне получить такой же красивый мундир, приятель?» — спросил он как бы между прочим.
А гренадер уже оправился от испуга — решил, верно, что померещилось, — и спокойно так объяснил: «Отчего же нельзя? Дело нехитрое. Войдешь в эти ворота, пойдешь сперва прямо, потом направо. — И, наклонившись к самому уху Маркуса, добавил: — Скажи там, что это я тебя завербовал. Нам за каждого новобранца по два талера платят. Так что считай — один талер твой».
«Скажу, брат, все, что надо, скажу», — успокоил его Маркус и прямиком зашагал в ворота. Мундир королевского солдата — все равно что шапка-невидимка, подумал он про себя. В полку королевских лейб-гренадеров не найти меня ни Черному Мельнику, ни министру. Засмеялся он своим мыслям, а у королевского каптенармуса глаза на лоб полезли: не встречал еще чудака, чтобы, поступая в солдаты, радовался. «Разучишься зубы-то скалить, приятель, — мрачно прокаркал он. — Завтра на Вену выступать. А уж там турки ждут тебя не дождутся! И быстро научат волком выть да зубами по-волчьи клацать!»
«Рад буду с ними встретиться, — пуще прежнего просиял Маркус. — У турок, говорят, больно мед хорош. А за хорошим медом я до самой Вены топать готов».
Каптенармус только рот раскрыл и глазами захлопал. А Маркус незаметно отломил щепочку от шкафа с амуницией, превратил ее в кость и сунул каптенармусу в зубы: «Вот сам и вой по-волчьи: руки-то у тебя отнялись, так что кость и не вынуть. И турки тебе теперь пострашней, чем мне».
Выбрав самый красивый мундир и самые лучшие сапоги, Маркус, весело насвистывая, вышел во двор казармы. А там полк уже строился, готовясь выступить в поход против турок. Маркус стал было в строй да вспомнил про каптенармуса, и взяла его жалость; пробормотал он что-то себе под нос, и изо рта у каптенармуса кость сама собой вывалилась, сопровождаемая длинным перечнем отборнейших ругательств. На следующее утро полк гренадеров выступил из города под бравую песню «Прощайте, девицы, белянки, смуглянки». И только один Маркус пел на этот мотив совсем другие слова: «Прощай и ты, мой Черный Мельник».