Он склонился перед Прасвиллем и тихо, тоном дружеского совета сказал:

— Не делайте этого, дорогой мой. Не делайте.

— Почему же?

— Это не в ваших интересах, поверьте.

— Вот как?

— Да, или, если уж вам непременно хочется это сделать, соблаговолите раньше рассмотреть все двадцать семь имен списка, который вы только что у меня забрали, и прочитайте имя, стоящее в нем третьим.

— Что же это за имя?

— Имя одного из ваших друзей.

— Кого именно?

— Экс-депутата Станислава Воранглад.

— Ну, и дальше? — спросил Прасвилль, заметно теряя самообладание.

— Дальше? Спросите себя, не раскроет ли хотя бы самое поверхностное следствие, кто разделял с ним некие доходы.

— Кто это?

— Людвиг Прасвилль.

— Что вы такое мелете? — пробормотал Прасвилль.

— Я не мелю, а дело говорю. И говорю, что, если вы хвастали тем, что сорвали с меня маску, то и ваша не крепко держится и из-под нее виднеется нечто привлекательное.

Прасвилль встал. Люпен, ударив кулаком по столу, воскликнул:

— Довольно дурить, сударь. Уже двадцать минут, как мы кружим вокруг да около. Достаточно. Надо заканчивать. Прежде всего оставьте пистолеты. Не воображайте, что они меня страшат. Однако закончим. Мне некогда.

Положив руку на плечо Прасвилля, он отчеканил:

— Если через час вы не принесете мне бумаги, сообщающей, что декрет о помиловании подписан… Если через час и десять минут я, Арсен Люпен, не выйду отсюда совершенно свободно, цел и невредим, сегодня вечером в четырех газетах Парижа появятся четыре письма из вашей переписки со Станиславом Воранглад, которые он мне только что продал. Вот вам шляпа, трость и пальто. Спешите. Я жду.

Самое необычайное в этом повороте дела было то, что Прасвилль не выразил ни малейшего протеста, даже не попробовал бороться. Перед ним обнаружилось во всей полноте, во всей силе могущество лица, именуемого Арсеном Люпеном. Он и не подумал даже вступить с ним в спор, утверждать, что письма уничтожены депутатом Воранглад или что Воранглад не отдал бы их потому, что это не выгодно для него самого. Он не произнес ни слова. Он чувствовал себя в тисках, разжать которые не могла никакая сила. Ему оставалось только подчиниться. И он подчинился.

— Через час, — повторил Люпен.

— Через час, — покорно сказал Прасвилль.

Между тем ему захотелось выяснить.

— За помилование Жильбера мне будет возвращена корреспонденция?

— Нет.

— Как нет? Тогда не к чему…

— Она будет вам возвращена ровно через два месяца после того дня, как я и мои друзья устроим побег Жильбера, пользуясь слабым надзором за ним стражи, которая получит на это распоряжения.

— И это все?

— Нет. Еще два условия.

Какие?

— Во-первых, немедленно выдать чек в сорок тысяч франков.

— Сорок тысяч!

— За эту цену я купил письма у Станислава Воранглад. По справедливости…

— Дальше?

— Во-вторых, покинуть занимаемый вами пост через шесть месяцев.

— Бросить место? Но почему?

Люпен жестом, полным достоинства, ответил:

— Потому что нечестно занимать один из наиболее ответственных постов префектуры человеку, у которого совесть нечиста. Выберите себе место депутата, министра или привратника, словом, любое место в зависимости от успеха в деле Добрека. Только не секретаря префектуры. Это мне не нравится.

Прасвилль подумал с минуту. С какой радостью он стер бы с лица земли своего врага, но как это сделать?

Он направился к двери и позвал:

— Господин Лартиг?

И затем прибавил тише, но так, чтобы Николь расслышал:

— Лартиг, уведите ваших агентов. Произошло недоразумение. Запретите входить в мою контору в мое отсутствие. Господин меня будет ждать.

Он вернулся, взял шляпу, палку, пальто и вышел.

— Примите мои лучшие пожелания, сударь, — проговорил Люпен вслед Прасвиллю. — Вы вели себя необычайно корректно. Голову выше, Люпен. Гордись своей победой… А теперь возьми стул, усаживайся, вытяни ноги и спи. Ты вполне заслужил отдых.

Когда Прасвилль вернулся, он застал Люпена спящим… Он ударил его по плечу.

— Закончено?

— Да. Декрет о помиловании будет скоро подписан. Вот письменное обещание.

— А сорок тысяч франков?

— Получите чек.

— Прекрасно. Мне остается только поблагодарить вас, сударь.

— Значит, корреспонденция?..

— Корреспонденция Станислава Воранглад будет вам передана на указанных уже условиях. Пока же счастлив, что могу в знак благодарности дать вам те четыре письма, которые я должен был послать сегодня вечером в газеты.

— Ах, — сказал Прасвилль, — они с вами.

— Я был так уверен, господин секретарь, что мы поладим.

Он извлек из своей шляпы довольно объемистый конверт, запечатанный пятью печатями, приколотый к подкладке, и подал Прасвиллю, который живо сунул его в карман.

Потом Люпен сказал:

— Господин секретарь, я не знаю, когда буду иметь удовольствие видеть вас. Если вам понадобится что-нибудь сообщить мне, довольно будет строчки в объявлениях газеты «Журналь». Адрес — г.Николь. Прощайте.

Он ушел.

Оставшись один, Прасвилль почувствовал, будто пробуждается от страшного сна, во время которого он совершал непонятные для самого себя поступки, совершенно бессознательные.

Он готов был уже позвонить, послать в погоню дежурных, но в это время постучали в дверь и в комнату быстро вошел один из курьеров.

— Что там такое? — спросил Прасвилль.

— Господин секретарь, депутат Добрек желает вас видеть по неотложному делу.

— Добрек? — воскликнул изумленный Прасвилль. — Добрек здесь? Пусть войдет.

Добрек не ждал приглашения. Он ворвался к Прасвиллю, задыхающийся, одетый кое-как, с повязкой на левом глазу, без воротника и галстука, точно только что бежавший из сумасшедшего дома. Не успела дверь за ним захлопнуться, как он схватил Прасвилля обеими руками.

— Список у тебя?

— Да.

— Ты купил его?

— Да.

— За помилование Жильбера?

— Да.

— И оно подписано?

— Да.

Добрек пришел в бешенство.

— Глупец, глупец! Как ты попался! И все это закончено. Из ненависти ко мне. И теперь будешь мстить?

— И даже с большим удовольствием, Добрек. Вспомни мою подругу из Ниццы, танцовщицу из «Оперы». Теперь ты у меня запляшешь.

— Значит, мне грозит тюрьма?

— Не стоит труда! Твои дела плохи. Раз список у тебя отнят, ты сам собой сойдешь на нет, и я буду присутствовать при твоем падении. Вот в чем моя месть.

— Ты думаешь… — завопил Добрек вне себя. — Ты воображаешь, что меня можно задушить, как цыпленка, что я не выпущу когтей в свою защиту. О нет, мой милый, если я упаду, я непременно повлеку за собой и еще кого-то, и этот кто-то будет сударь Прасвилль, сотоварищ Станислава Воранглада, каковой Воранглад предоставит такие улики против Прасвилля, за которые его моментально упрячут в тюрьму. Да, ты у меня в руках. Благодаря этим письмам тебе одна дорога, а для депутата Добрека настанут еще красные деньки. Как? Ты смеешься? Быть может, я выдумал существование эти писем?

Прасвилль пожал плечами.

— Да, они существуют, но у Воранглада их больше нет.

— С каких это пор?

— С сегодняшнего утра. Воранглад их продал два часа тому назад за сорок тысяч франков, а я их перекупил за ту же цену.

Добрек дико захохотал.

— Боже мой, как смешно. Сорок тысяч франков. Ты заплатил сорок тысяч франков и кому же? Николь, не правда ли? Тому самому, кто продал тебе список двадцати семи? Так вот, не хочешь ли узнать, кто такой этот господин Николь? Это Арсен Люпен.

— Я это знаю.

— Может быть. Но чего ты не знаешь, трижды идиот, это то, что я только что от Станислава Воранглада, что вот уже четыре дня как его нет в Париже… ну и штуку же сыграли с тобой. Тебе продали старую бумагу. Сорок тысяч франков. Ну и идиот!

Он ушел, и его хохот еще долго слышал Прасвилль, совсем уничтоженный.

Так, значит, у Арсена Люпена не было никаких улик, и, когда он угрожал, приказывал Прасвиллю, все это было только комедией, шутовством.