— Нам ни за что не приехать в Париж завтра утром. Безумная надежда. Малейшее препятствие…

— Мы с вами поедем по железной дороге, это будет вернее, — успокоил он.

Усадив ее в наемный экипаж, он давал последние указания товарищам:

— Вы будете делать 50 километров в час в среднем, не так ли? Будете сменять друг друга. Таким образом приедете в Париж завтра, в понедельник, около шести-семи часов вечера. Не развивайте слишком большой скорости. Берегите Добрека как зеницу ока, потому что он мне нужен для выполнения некоторых моих планов как заложник. Еще несколько дней надо иметь его под рукой. Давайте ему по нескольку капель хлороформа через каждые три или четыре часа. Это его страсть. Ну, в путь, Балу… А ты не очень расстраивайся, Добрек… Крыша прочная… Если тебя будет тошнить, не стесняйся… Поезжай, Балу.

Он поглядел вслед отъезжавшей машине, затем поехал на почту и отправил телеграмму следующего содержания:

«Господину Прасвиллю. Префектура полиции, Париж.

Субъект найден. Документ доставлю завтра утром в одиннадцать часов. Сообщение неотложной важности. Кларисса».

В половине третьего Кларисса и Люпен подъезжали к вокзалу.

— Вдруг мы не достанем места, — огорчалась заранее Кларисса.

— Места? Да ведь спальные места для нас уже заказаны.

— Кем?

— Яковом… Добреком…

— Как?

— Ну, конечно, в гостинице мне передали письмо, которое нарочный принес Добреку от Якова с двумя плацкартами, кроме того, у меня его депутатский билет. Мы поедем под именем господина и госпожи Добрек и будем пользоваться почетом и уважением. Вы видите, моя милая, что все предусмотрено.

Переезд на этот раз показался Люпену недолгим. Кларисса рассказала, как она провела эти последние дни. Со своей стороны и он объяснил ей чудо своего появления в комнате Добрека, когда тот был уверен, что он находится в Италии.

— Чуда, пожалуй, не было, — сказал он. — Но несомненно, что, покидая Сан-Ремо и отправляясь в Геную, я испытал какое-то особое чувство, нечто вроде таинственного внушения, которое толкало меня вон из поезда, — только Балу помешал мне выполнить намерение, — потом заставило меня броситься к окну, спустить стекло и тут-то я увидел носильщика из Палас-отеля, который сообщил мне сведения о вас. Как раз в эту самую минуту названный носильщик потирал руки с видом такого удовлетворения, которое меня поразило. И я мгновенно все понял: меня так же, как и вас, провел Добрек. Множество мелких фактов пришло тогда мне на память. Я понял весь план противника. Подойди я к окну минутой позже, дело было бы проиграно. На меня напал, признаюсь, на несколько мгновений припадок настоящего отчаяния при мысли, что наделанных ошибок уже не исправишь. Ведь я зависел от расписания поездов. Но случай нам благоприятствовал. На первой же станции мы успели на поезд, отправившийся во Францию. В Сан-Ремо мы сразу же натолкнулись на того самого человека. Я угадал: он был уже не в костюме носильщика, а в шляпе и жилете и вошел в отделение 2 класса. Отныне не было сомнения в победе.

— Но… как же? — спросила Кларисса, которая, несмотря на подавляющее ее горе, все же интересовалась рассказом Люпена.

— Как я добрался до вас? Бог мой! Я не покидал больше из виду вышеупомянутого Якова, представляя ему свободу действий в полной уверенности, что он рано или поздно непременно приведет к Добреку. Действительно, сегодня утром, переночевав в маленькой гостинице Ниццы, он встретился с Добреком на Променаде. Они довольно беседуют. Я следую за ними. Добрек возвращается к себе в отель, оставляет Якова в коридоре против телефона и садится в лифт. Через десять минут я знал уже номер его комнаты и что рядом с ним в комнате N 130 со вчерашнего дня проживала дама.

«Думаю, что клюет», — сказал я Балу и Гроньяру. Стучу слегка в вашу дверь. Ответа нет. А дверь заперта на ключ.

— Ну и…? — спросила Кларисса.

— Ну, и мы ее открыли. Не думаете ли вы, что только один-единственный ключ может заставить замок отпираться? Итак, я вхожу в вашу комнату. Никого. Смежная же дверь полуоткрыта. Я проскальзываю к ней. Теперь только портьера отделяла меня от вас, от Добрека, от пачки табаку на камине, которая сразу обратила на себя мое внимание.

— Она была уже вам знакома?

— Расследование в рабочем кабинете Добрека в Париже заставило меня заметить исчезновение этой пачки табаку. Кроме того…

— Кроме того?

— Я знал из признаний, вырванных у Добрека в башне двух влюбленных, что в слове Мэри заключается ключ в разгадке. Конечно, это было лишь начало слова, которое я и разгадал в тот самый миг, когда меня поразило отсутствие пакета.

— Что же это за слово?

— Мериланд — табак, Мериланд — единственный табак, который Добрек курит, — и Люпен начал хохотать. — Не просто ли? А? И в то же время так хитро. Обыскали чуть не каждый уголок, отвинчивали патроны электрических лампочек, подозревая, что в них скрыта пробка. Но как могло прийти в голову мне или кому другому, как бы предусмотрителен он ни был, сорвать запечатанную бандероль со штемпелем государства, зарегистрированную отделом косвенных налогов? Подумайте только. Кто же является в таком случае соучастником подобной проделки? Администрация косвенных налогов? Нет, и тысячу раз нет. Управление акцизных сборов может иметь свои недостатки. Оно может изготовлять спички, которые не горят, и папиросы, в которых попадаются целые поленья. Но отсюда целая пропасть до предположения, что оно из злого умысла стремится укрыть список двадцати семи от законного интереса к нему представителей закона или еще лучше предохранить от Арсена Люпена. Заметьте, что для того чтобы опустить хрустальную пробку в пакет, достаточно было надавить немного бандероль, как сделал и Добрек, снять, развернуть желтую бумагу, вынуть табак, а потом, вложив пробку, в том же порядке уложить все обратно. Заметьте также, что стоило нам взять в Париже в руки этот пакет и хорошенько рассмотреть его, чтобы тотчас же убедиться, что в нем и хранится пробка. Ну, ничего. Сам по себе табак Мериланд под покровительством государства и управления косвенных налогов вещь священная, неприкосновенная. Никто не осмелился ее открыть.

Наконец он заключил:

— Так этот демон Добрек держит в продолжение месяцев нетронутый пакет. И никакие силы не возбудили в мозгу подозрения к этому безобидному кубику. Смею заметить вам, кроме того…

Люпен довольно долго еще продолжал свои рассуждения на тему о пачке табаку, о хрустальной пробке, об изобретательности и ясновидении своего противника, которого он в конце концов оправдывал. Но Кларисса, которую эти факты интересовали гораздо меньше, чем предстоявшие им шаги для спасения ее сына, еле слушала его, вся поглощенная своими мыслями.

— Уверены ли вы в успехе? — спрашивала она без конца.

— Вполне уверен.

— Но ведь Прасвилля нет в Париже.

— Его нет здесь, но он в Гавре. Я прочел вчера это в газете. Во всяком случае наша телеграмма призовет его немедленно в Париж.

— И вы думаете, что он окажет влияние на ход событий?

— Получить помилование Вошери и Жильбера он не сможет. Иначе мы бы его уже давно использовали. Но он достаточно умен, чтобы понять и оценить то, что мы ему принесли, и начать действовать немедля ни минуты.

— Не слишком ли высоко цените вы нашу находку?

— А разве Добрек не высоко ценил ее? Не знал ли он лучше всех могущество этой бумажки. Вспомните, что ему пришлось пережить только потому, что было известно, что список у него. Однако только сознание, что он может использовать его когда-либо, приводило людей в отчаяние. Разве не он убил вашего мужа? Он основал свое богатство на разорении и несчастиях двадцати семи. Еще вчера самый отважный из них д'Альбюфе перерезал себе горло в тюрьме. Нет, не беспокойтесь, за эту бумажку нам дадут все, что мы ни попросим. А мы чего просим? Пустяка… Помилования двадцатилетнего дитяти. Нас даже примут за глупцов. Как, иметь в руках такой важный…

Он вдруг замолк, заметив, что истощенная бесчисленными волнениями слушательница его заснула.