— Говорите же! — повелительно сказал он. — Я даю вам лишь небольшую передышку. Быть может, вы испугались? Жалеете о сделанном шаге?
Гастон Саверан улыбнулся и спокойно сказал:
— Я ничего не боюсь и ни о чем не жалею, так как определенно чувствую, что мы столкуемся.
— Столкуемся? — дон Луис возмущенно выпрямился.
— А почему бы нет? Мне эта мысль не раз приходила в голову и окончательно овладела мной, когда я недавно слушал вас в коридоре суда и сейчас читал газеты: «Заявление дона Луиса Перенна. Мари-Анна Фовиль невиновна…» и так далее.
Гастон Саверан приподнялся и, не повышая голоса, отчеканил:
— За этими четырьмя словами все сказано, месье. Мари-Анна Фовиль невиновна. Действительно ли вы это думаете? Действительно ли вы верите в это?
Дон Луис пожал плечами.
— Да речь вовсе не о ней идет, а о вас двоих. Ближе к цели, это в ваших интересах.
— В наших интересах?
— Вы забываете третий заголовок, ведь я сказал: «Арест преступников неизбежен».
Саверан и Флоранс разом вскочили.
— Это вам известно так же, как и мне: человек с палкой черного дерева, за которым во всяком случае значится убийство инспектора Ансенсио, и его сообщница. Пусть оба припомнят ряд покушений на меня, вплоть до вчерашней косы, беспощадной косы.
— Так что же из этого?
— А то, что партия проиграна. Надо расплачиваться. Кстати, вы грубейшим образом вскочили прямо в пасть к волку.
— Я не понимаю.
— Короче говоря, полиции известно, что представляет из себя Флоранс Девассер. Известно, что вы здесь, отель окружен, и Вебер сейчас будет здесь.
Саверан как будто растерялся. Флоранс побледнела. Безумный ужас отразился у нее на лице. Она зашептала:
— О, это ужасно! Нет, нет, я не хочу.
Потом бросилась к дону Луису.
— Трус! Трус! Это вы выдали нас! Я знала, что вы на все способны… Вы, как палач, поджидали. О, какая низость, какая подлость!
Она без сил упала на кресло, рыдая и закрывая лицо руками.
Дон Луис отвернулся. Как это ни странно, он не чувствовал никакой жалости, и ни слезы, ни оскорбления Флоранс нисколько не трогали его, словно он никогда не любил ее. Он рад был, что освободился. Отвращение убило любовь. Прошелся по комнате. Но, когда повернувшись в их сторону, увидел, что они взялись за руки, как друзья, поддерживающие друг друга в тяжелую минуту, он вдруг вышел из себя и схватил за руку ненавистного человека.
— Я запрещаю вам… по какому праву… жена она вам? Любовница?
Он запнулся. Он сам почувствовал всю нелепость своей выходки, в которой проявилась со всей силой и слепотой страсть, казалось, уже угасшая.
Он краснел — Гастон Саверан смотрел на него изумленно. Он выдал свою тайну.
Наступило молчание. Дон Луис встретился глазами с Флоранс, и в ее глазах была и враждебность, и возмущение, и презрение. Неужто она угадала? Но он не решался вымолвить ни слова. Ждал, что скажет Саверан, и думал, весь трепеща, как в лихорадке, только о том, что сейчас узнает кое-что о Флоранс, о ее прошлом, о ее любви к Саверану. Разоблачения, которые он мог услышать, трагические события — все это отошло куда-то далеко…
— Хорошо, — сказал Саверан. — Судьба. Я хочу вам рассказать кое-что. Это мое единственное желание сейчас.
— Говорите. Дверь заперта. Я открою ее, только когда захочу.
— Постараюсь быть краток, — начал Саверан. — Впрочем я немного и знаю. Хоть я и переписывался с мадам Фовиль как кузен и раньше, но встретил ее и ее мужа Ипполита Фовиля впервые несколько лет тому назад в Палермо, где они зимовали, пока строился их отель. Пять месяцев мы виделись каждый день. Отношения между мужем и женой были неважные. Однажды я застал ее в слезах. И, взволнованный, не сумел скрыть свою тайну. Я полюбил ее с первого взгляда. Мне суждено было любить ее всегда, все сильнее и сильнее.
— Вы лжете! — воскликнул дон Луис. (Сил не хватило сдержаться.) — Я видел вас обоих вчера в поезде.
Гастон Саверан взглянул на Флоранс. Она сидела, опустив голову на руки: он продолжал, не отвечая на восклицание дона Луиса.
— Мари-Анна тоже полюбила меня. Она призналась мне в этом, но тут же взяла с меня клятву, что я не стану добиваться от нее ничего, кроме самой чистой дружбы. Я сдержал клятву. Несколько недель мы были счастливы безмерно. Ипполит, увлекшись в то время кафешантанной певичкой, часто отсутствовал. Я много занимался физическим воспитанием маленького Эдмонда, часто болевшего. И затем с нами был чудесный друг, преданная советница, врачевавшая наши раны, поддерживающая наше мужество, отдавая нашей любви кое-что от той силы, того благородства, какого так много в ней самой — с нами была Флоранс.
Дон Луис почувствовал, как бурно забилось в нем сердце. Не то, чтобы он поверил словам Саверана, но он надеялся за ними прочесть правду. А, может быть, он, сам того не замечая, подчинялся влиянию Гастона Саверана, очевидная истинность и правдивая интонация которого удивляла его.
Саверан продолжал:
— Пятнадцать лет тому назад брат мой, Рауль Саверан, проживая в Буэнос-Айресе, взял на себя заботу о девочке-сироте, дочери его друзей. Умирая, он поручил девочку старушке няне, которая выходила меня, а затем вместе с братом уехала в Южную Америку. Няня привезла ко мне девочку, ей в то время было четырнадцать лет, а сама по приезде во Францию через несколько дней погибла — несчастный случай.
Я отвез девочку в Италию к своим друзьям. Она много училась, работала и стала… такой, какая она сейчас.
Желая жить на свои средства, поступила гувернанткой в одну семью, а позже я рекомендовал ее своим кузенам Фовилям. Она воспитывала маленького Эдмонда, который ее обожал, и стала преданным и любимым другом Мари-Анны.
И моим тоже… в те счастливые, быстро промелькнувшие, увы, дни — счастью пришел скоро конец — как всегда неожиданно. Я вел дневник, в нем отражалась день за днем жизнь без событий, но вся насыщенная любовью, любовью безнадежной, любовью без будущего и полной муки.
Случайность ли, злая ли шутка судьбы, но Ипполит Фовиль нашел этот дневник. Вне себя от гнева сначала хотел прогнать Мари-Анну. Потом успокоился, после ее обещания никогда больше не видеться со мной.
Я уехал со смертью у душе. Уехала и Флоранс, которой было отказано от места, и с тех пор, я ни разу, вы слышите, ни разу — не обменялся с Мари-Анной ни единым словом. Но связывала нас с ней любовь неугасимая. Ни время, ни разлука не могли повлиять на наши чувства.
Он приостановился, стараясь прочесть по лицу дона Луиса, какое впечатление производит на него рассказ. Дон Луис слушал с тревожным вниманием и удивлялся, главным образом, тому необычайному спокойствию, с которым Гастон Саверан говорил о драме своей жизни, спокойны были не только интонации, но и глаза.
«Какой актер», — подумал дон Луис и тут же вспомнил, что такое же впечатление произвела на него мадам Фовиль.
— Затем? — спросил он.
— Затем я был мобилизован, а мадам Фовиль поселилась в Париже вместе с мужем. О прошлом между ними не было больше речи.
— Почему вы знали это? Она писала вам об этом?
— Нет, Мари-Анна из тех женщин, что строго выполняют свой долг, и понятие о долге у них самое суровое.
Она не писала мне. Но частенько навещала в этом доме Флоранс. Они никогда не говорили обо мне, не правда ли, Флоранс? Она не допустила бы этого, но вся жизнь ее была одна любовь, не правда ли, Флоранс?
Измученный тоской, вдали от нее, я после демобилизации вернулся в Париж. Это-то и погубило нас.
Было это около года тому назад. Я поселился на авеню де Булонь и вел совсем затворнический образ жизни, чтобы Ипполит Фовиль не узнал как-нибудь о моем возвращении. Я боялся, что он нарушит покой Мари-Анны. Знала обо всем только одна Флоранс, которая изредка навещала меня. Выходя из дома редко, всегда под вечер, я гулял по самым пустынным аллеям леса. Однажды — минуты слабости возможны даже при самой героической решимости — как-то в среду вечером, не отдавая себе отчета, я направился на бульвар Сюше и прошел мимо дома, где жила Мари-Анна. Вечер был теплый и прекрасный — Мари-Анна сидела у окна. Она увидела меня, узнала — я тотчас почувствовал это — от счастья у меня подгибались ноги, когда я шел дальше. С тех пор я каждую среду проходил мимо дома Мари-Анны. Несмотря на то, что ее часто отвлекали светские обязанности, она почти всегда была на месте, доставляя мне радость, на которую я не смел надеяться.