Когда открылись в лощине стога под белыми шапками, невольно залюбовался: согретый с подветренной стороны солнцем снег шапок подтаивал, парил, похоже было, что там топили печи. А подойдя ближе, услышал капель снегириных голосов.

Так вот вы где!

Снегири сидели на клоках сена, о чем-то болтали. Завидев меня, подождали, пока я подойду на опасное уже расстояние, и только тогда нехотя перелетели на можжевельник, разукрасив его собой в голубое, красное, черное.

Пока я отдыхал, курил, смотрел, как искрится январская капель, птицы и не думали улетать, косились на меня, видно, обижались, что занял их место.

— Тиу-тиу-тиу! — напоминали они о себе. — Тебе тепло, а нам?

И только я отошел в сторону, как красно-голубым облачком они тут же метнулись к стогу-печи: к теплу и солнцу.

Утро первого инея

К вечеру лесничевку окружила зябкая сырость. Хрустнул под ногой тонкий ледок. Потом из лесных сумерек стал красться туман, залил собой лощину, медленно перелился через край, поднялся вверх, растягиваясь в широкие белые полосы, заслонил снизу лес, и в небе повисли, цепляясь за низкие звезды, верхушки деревьев.

Ветер совсем утих, и странно было видеть, как в безмолвии белая стена тумана подступала все ближе и ближе.

Утром что-то заставило меня проснуться раньше обычного, и когда я открыл глаза, в комнатке было призрачно светло, как в утро первого снега.

Но это был не снег, — иней.

Все вокруг словно в молоке: от никлой травы до вершин сосен, слившихся с небом. Все, что еще вчера хранило остатки скудного тепла, омертвело. Но чем больше я всматривался в новый лик природы, тем яснее чувствовал, как нечто, поначалу тревожное, стало переходить в легкую печаль недолгой разлуки с теплым солнцем, грибными дождями, запахами цветов, пересвистом птиц.

Печаль эта была светлой и радостной.

Вешняя песня

Нога вдруг соскользнула с обледеневшего следа-стежки, едва удержался на краю мигом открывшегося черного провала. Я сел на край стежки, принялся вытряхивать из сапога сероватый водянистый снег.

Что-то тонко зазвенело в глубине провала, как осколки стекла, сливаясь в еле слышный перезвон.

Прислушался. Да это же голос весны: где-то под толстым еще пластом осевшего снега звенела первая вешняя вода.

Тишина

Промозглым февральским утром выбрался я из шумного автобуса, не мешкая стал на лыжи. Разминаясь, наезженным склоном скатился вниз, перебежал ставное озерцо, влез на сугробистый берег. И вот уже знакомый лес, рукой подать.

Потом забрался в такую тесноту да темень, что оторопь взяла, — неуютен без солнца зимний лес.

С трудом вышел к березовому склону, стал карабкаться на вершину. Шагнешь — дребезжа заскользят позади крупинки наста. Всю горку обкружил, пока осилил.

Прислонился к сосне передохнуть, солнце вдруг, слышу, толк в спину, тепло, осторожно, будто говорит: а ну-ка, теперь полюбуйся.

Красота!

Вдали — очерченные белизной снега густочерные неровности перелесков, синева оторочек-теней, ближе — неисчислимость снежных звезд. Присел на пенек, еще сюрприз: голая березка на льняной синеве неба.

Прикуривая, чиркнул о коробок спичкой — шорох, как выстрел.

После понял вдруг, что так торопило меня в серость утра, в зябкость первого автобуса, сюда, на эту опушку: желание тишины.

Лишь изредка, до весенних голосов птиц, навещает она наши леса с теплым уже февральским солнцем и на редкость чистой в эту пору глубиной неба.

Добрая память

Когда бы я ни проходил мимо трех осиновых пней-близнецов, черневших возле сосновой опушки, всегда видел на снегу свежие заячьи кружева. Все вокруг пней искружат, не торопясь, исполняя свой, заячий танец.

Может, от беды спасли их деревья, может, от вьюги укрыли, может, подарили ветку в голодный день.

Всего один шаг

Это был совсем обычный лесок: сосенки, местами ельник и лещина, заросли кисло пахнущей крапивы, островки рослых осин. А между ними — сарафаны лужаек в ромашках, в клеверах. С утра дотемна висел над ними шмелиный гул.

И все же это был странный лесок.

Как бы я ни пересекал его — на каждом шагу встречал улиток. Холодно-масляные, ползли они по сырой земле, даже залезали на деревья, и когда их панцырь становился, наверное, невмоготу тяжелым, спускались вниз, опять кружили по земле, оставляя чуть заметные шершавые следы.

Сколько я ни присматривался — не замечал улиток на опушках, не встречал в соседних лесах. Будто раз и навсегда очертили они дороги странствий, не рискуя перешагнуть страшную для них грань солнца и тени.

А ведь сделай одна из них всего один лишний шаг — и перед ней открылся бы совсем иной мир.

Как все же важно в жизни сделать именно вот такой, первый шаг.

Ель-башня

Старая-престарая ель стояла на опушке. Смыли дожди и ветры с ее корней песок, оголили. И когда мой взгляд упал сначала на эти цепкие еще корни, потом потянулся вверх по чистому, почти до вершины без сучьев, стволу, я увидел: да это же Останкинская башня!

Громадина, а будто невесома, закинешь голову — верхушка в облаках, будто из стали отлита, на века.

Вечерние шумы

На исходе августа я рыбачил на Березине. Днем на голубом, приподнятом над комариным лозняком горизонте иногда были видны белые полоски крыш какой-то деревушки, и тогда я вспомнил, что в трех километрах — жилье. Утром или вечером, когда тишина была особенно звонкой, сюда долетали далекие петушьи крики и, кажется, скрип колодезного журавля.

Изредка в излучину заглядывал спиннингист, почти на ходу делал несколько бросков, шел дальше. Да пробегали время от времени вверх или вниз по реке моторные лодки, и тогда било в берег высокой волной. А еще вскрикивали на лугу коростели, тихо крякали в камышах утки.

Больше ничто не тревожило моей излучины, и после городских шумов это было приятно.

Я ловил окуней, ельцов, но больше подлещиков, бравших и на червя, и на хлеб, часто оставлял в водорослях крючки и, привязывая новый, мурлыкал себе под нос какую-нибудь песенку, потом шел к палатке, разводил костер, варил уху, кипятил чай, слушал тишину.

Однажды, когда я чаевничал у костра, что-то незнакомое вторглось в мой временный мир тишины.

Откуда-то из-за спины послышался шелестящий шум, все приближаясь, восходил как бы вверх, к звездам, усиливался, снова затихал, будто снижаясь.

«Что бы это могло быть?» — подумал я, всматриваясь в темную синь неба, по ничего не заметил.

Через несколько минут все повторилось. На этот раз, едва заслышав чуть пробившийся шелестящий шум, повернул на него голову, стал глядеть в небо пристальнее. И тогда различил в нем темное, быстро плывущее облако.