Я завел будильник на девять часов, но телефон разбудил меня в двадцать минут девятого. Я ничего не соображал и едва не ответил на звонок. На нетвердых ногах я вошел в гостиную и спохватился, лишь когда мои пальцы уже коснулись трубки. Я отдернул руку, словно телефон был раскален докрасна, задрожал и стоял, как вкопанный, пока один из промежутков между звонками не начал делаться все длиннее и длиннее и не превратился в тишину, которую больше не нарушали никакие телефонные звонки.

В этот миг, во вторник 23 мая, меня посетила первая связная мысль:

«Теперь, когда у меня есть триста тысяч долларов, я могу позволить себе параллельный телефон». Мысль показалась мне приятной, и я улыбнулся, а потом, чтобы улыбка не пропала зря, пошел в ванную и почистил зубы перед зеркалом.

Мне с трудом верилось, что время близится к девяти утра: шторы по-прежнему закрывали все окна, так что в квартире было только-только за полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным, все равно как после дневного киносеанса — выходишь, а на улице еще светло.

И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.

Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более противным. Это был зуд между лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в глаза праздных личностей, но тем не менее я испытал неприятное и странное чувство, когда вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца, я размышлял исключительно о мощных винтовках на крышах домов напротив, об автоматах, торчащих из окон машин, о прохожих, которые вдруг резко разворачиваются и выхватывают пистолеты. Поэтому, когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка — она хоть и приятна, но все же это разрядка.

Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил, перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.

Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.

Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.

Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.

В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.

Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.

Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке), затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими момо такси.

Потом вдруг снова грянул голос:

— Соркпфящщясстк!

— Ой! — воскликнул я. — Я хочу сообщить...

— Фаммация или заява? — спросил голос.

— Прошу прощения?

Голос вполголоса вздохнул.

— Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?

— Ах! — врубившись, проговорил я. — Вы имеете в виду информацию?

— Фаммация? Ладно.

Щелк.

— Нет! — вскричал я. — Не фаммация! Заява! Заява!

Но было уже поздно. Опять молчание, потом — новый голос:

— Сержант Сриз, фаммация.

— Мне не нужна фаммация, — сказал я. — Я хочу сделать заявление.

— Вы ошиблись номером, — сообщил он мне. — Не кладите трубку.

И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал отдаленные щелчки, а затем — и далекие голоса: подключился мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:

— Сержант Сриз, дежурный.

— Я хочу сделать заявление, — сказал я.

— Преступление или правонарушение?

— Что?

— Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о правонарушении?

— О похищении, — ответил я. — Полагаю, это преступление.

— Вам надо угол в розах, — сообщил он. — Не вешайте трубку. — И защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я все-таки заговорил.

— Вы там все спятили, — сказал я тишине. — При желании можно похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только через неделю.

— Сриз, угол в розах слева.

— Что это такое?

— Угол в розах слева.

— Повторите еще раз, — попросил я, напрягая слух.

— Языка не знаете? — спросил меня очередной Сриз. — Вам позвать испаноязычного слева?

— Ах, уголовный розыск! — осенило меня. — Следователи?

— Не кладите трубку, — сказал он, и раздался щелчок.

— Подождите! — заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.