Она действительно разозлилась. Эмма дрожала всем телом и размахивала крюком, словно хотела зарезать Дрейка.

— Эмма, — сказал он, — я не могу отвечать за Сэма. Но по правде говоря, когда приходишь к Богу, как пришел он, то поначалу ощущаешь свои грехи, а потом — прощение, освобождение и радость от спасения. В конце концов ты почувствуешь такую радость, как никогда прежде. Вот что он проповедует. Вот почему пытается заставить людей понять! Он хочет, чтобы ты была счастлива, но как полагается, счастливее, чем была когда-либо в прошлом!

Эмма положила крюк.

— Ну, со мной это не пройдет, вот что я тебе скажу. Да ты только глянь на них, на методистов, как они бродят вокруг, рты перекошены, брови нахмурены, боятся с гусем поиграть, потому что это сатана в обличье гуся. Это они-то счастливы? Да они прокляты, как ты этого не видишь!

Дрейк вздохнул.

— Нужно делать то, что мы считаем правильным, сестра. Я и сам хлебнул горя, ты наверняка слышала. Не мое дело — давать тебе советы. Но мне жаль, что ты разочаровалась в Сэме. Жаль и тебя, и его. Но если тебя не трогают его обещания, ты вряд ли сможешь с ним поладить.

Эмма плотнее завязала шарф.

— А мне жаль, что с вами обоими это случилось. Вы будто упали в шахту с водой и утонули.

Она ушла, и Дрейк уставился ей вслед. Он не вошел в мастерскую, пока не потерял из виду ее фигурку далеко на холме.

Глава четвертая

За исключением короткого рождественского периода, зима выдалась чудесной. По сравнению с тем, что было два года назад, Англия казалась совершенно другим островом посреди дружелюбного моря. За неприятными месяцами с морозными ночами последовали солнечные дни, подернутые туманной дымкой, а в Корнуолле не было даже морозов. Всю зиму цвели примулы, пели птицы, а ветра главным образом дули с востока и совсем слабо.

Росс и Демельза вместе с детьми 21 декабря купались. Из ледяной воды было приятно выбраться на воздух, и когда они вытирались полотенцами, низкое солнце выглядывало из-за моря, отбрасывая от них длинные призрачные тени на молчаливый берег. Уже дома они, всё еще мокрые, стояли у камина, хохотали, ели дымящийся суп и пили пунш. Джереми впервые попробовал алкоголь, который ударил ему в голову, и мальчик покатывался со смеху, а Клоуэнс серьезно взирала на брата, думая, что он сошел с ума.

На Рождество погода испортилась, с востока налетел шквал и пошел снег, Росс вспомнил, что именно так начинался январь 95-го, но меньше чем через неделю буря улеглась и снова показалось солнце.

Увы, помимо хорошей погоды лорду Малмсбери, посланному в Париж, чтобы обсудить с французами условия мира в Европе, радоваться было нечему. Ему дурили голову до середины декабря, а потом отправили обратно. Директория не желала мира. Испания теперь тоже присоединилась к французам и объявила войну. Была захвачена Корсика, французы высадились на одном конце острова, а британцы остались на другом. Императрица Екатерина умерла, а ее приемник Павел, безумец и тиран, не собирался таскать для англичан каштаны из огня. За день до того, как Малмсбери отослали домой, из Бреста вышел французский флот из сорока трех кораблей и с шестнадцатью тысячами солдат на борту под командованием решительного юного Гоша, обошел британский флот и направился к жаждущей освобождения Ирландии.

Лишь капитан сэр Эдвард Пеллью, герой сражения, во время которого захватили в плен Дуайта, снова оказался в нужном месте в нужное время и ночью направил единственный фрегат прямо в сердце французской флотилии, поджег, что сумел, и вызвал панику, в результате чего три вражеских корабля разбились о скалы. Но большая часть армады достигла бухты Бэнтри, и пока Росс с Демельзой наслаждались купанием, собиралась высадить в бухте войска. Но тут пришел рождественский шторм, куда более ценный для Англии, чем ее блокирующая эскадра, ветер дул всю неделю и сделал высадку невозможной. Разочарованный французский флот повернул домой.

Когда о его побеге стало известно, в Англии почувствовали скорее тоску, чем облегчение. Если такое произошло однажды, то почему не может повториться? Вера в блокирующую эскадру пошатнулась. Вера в грозный английский флот и вовсе была потеряна. Всё больше и больше банков задерживали платежи, а стоимость государственных облигаций упала до пятидесяти трех фунтов.

В Нампару больше не приходило известий от Хью Армитаджа, а его имя редко всплывало в разговорах. Но Россу казалось, что его тень все равно витает между ними. Пока Хью был в Корнуолле, они пару раз разговаривали о Хью, о его увлечении Демельзой, о ее чувстве незащищенности, как преданные любовники обсуждают возникшие проблемы, но не считая это настоящей угрозой собственной любви. Когда он был в Корнуолле. А после его отъезда поначалу было то же самое, но Россу казалось, что нечто в последнем письме от Хью в сентябре расстроило Демельзу и стало мешать их товарищеским отношениям.

Он дважды спрашивал жену, всё ли в порядке, разумеется, не упоминая Хью, и каждый раз она отвечала, что всё хорошо. Перемена в ней и впрямь была столь незначительной, что человек менее близкий вряд ли бы заметил. Демельза вела себя, как и прежде, была веселой, оживленной, говорливой, остроумной и наслаждалась жизнью и детьми. Они своим чередом обставляли новую библиотеку, и Демельза за этим присматривала. Она дважды ездила с Россом в Труро, чтобы выбрать стулья. А еще они ездили за покупками в Падстоу и Пенрин. К обеду приглашали Энисов. Демельза всегда была при деле. Занимаясь любовью, она дважды отвернулась от поцелуев Росса.

В январе Росс с величайшим раздражением узнал, что викарием Сола и Грамблера назначили преподобного Осборна Уитворта. На следующей неделе, когда стояла ясная погода, приехал и сам мистер Уитворт вместе с женой и свояченицей, переночевал в Тренвите со старшими Чайноветами и прочитал проповедь. Оказалось, что он решил увеличить жалованье Оджерса до сорока пяти фунтов в год.

— Это показывает, — заметил Росс, — цену обещаниям лорда Фалмута.

— Что? Ты его просил?

— Да. Когда мы были там в июле. Он сказал, что запишет.

— Наверное, он забыл, Росс. Он слишком большой человек, чтобы просить его о таких вещах.

— Ничего подобного, если он смог бы извлечь из этого выгоду.

— И как это место получил Оззи, как ты считаешь?

— Вероятно, смог повлиять на декана и капитул — ведь его мать была из Годольфинов. И, разумеется, Джордж, ведь он занимает самый большой дом в приходе и стал членом парламента.

— Что ж, надо полагать, Элизабет будет рада, ведь предпочтение оказали мужу ее кузины.

— Зато Оджерс рад не будет. Это конец его надеждам на лучшую жизнь. Теперь он знает, что до конца дней будет рабом.

— А если бы ты стал членом парламента, Росс, у тебя было бы больше влияния?

— Кто знает? Один Господь. Я им не стал и не стану.

— Не зарекайся.

— В любом случае, ты сама сочла меня неподходящим для подобного поста.

— Это ты отказался, Росс, не я. Я знаю, перед этим ты спросил меня, и мы поговорили, но ты уже решил отказаться, разве не так? Я подумала, что мне стоит поддержать тебя и сказать, что ты прав, а то бы ты вечно казнился.

— Да-да, я помню твой девиз. Что ж, дорогая, возможно, когда-нибудь я повзрослею и тоже стану покупать и продавать места в парламенте, как все остальные. Может, даже смогу примириться со своей разборчивой совестью, если буду оказывать милости только друзьям, а не самому себе, и отказываться от оплаты. Тогда моя душа засияет благородством.

— Не могу сказать, что я сильно беспокоюсь о мистере Оджерсе, — сказала Демельза. — Он довольно несносен. Но миссис Оджерс так тяжко трудится, а дети выглядят как нищие. А Оззи Уитворт и без того слишком высокого мнения о себе, жаль, что теперь у него появился повод для еще пущей самоуверенности.

Оззи и впрямь был доволен. Как только его вызвали в Эксетер, чтобы произвести в сан, он старательно написал несколько писем с благодарностями Конану Годольфину, Джорджу Уорлеггану и другим, кто помог в его борьбе, поскольку в делах он был человеком скрупулезным, и никто не знает, когда снова понадобятся друзья. Он провел в Тренвите приятный уикенд, последний в январе, а во время поездки с двумя женщинами и грумом кавалькада выглядела впечатляюще.