Гордый вошел в дом мрачный, ссутулившийся. Загорелое лицо его осунулось, а седые усы, порыжевшие от табака, еще больше обвисли. Не глядя на Федора, топчется по комнате, пытаясь что-то вспомнить.

— Что же это я хотел? — Буркнул он себе, перекладывая из руки в руку ржавое сверло. — Ага! Это я хотел новую дырку для болта просверлить. Старая уже слишком широкой стала. Ветер дует. Я ее вчера заклинил, еще и законопатил, но теперь ставни не закрываются. Придешь с ночной смены, ляжешь спать, а тебе солнце в затылок печет. Сегодня так и не смог уснуть. А к десяти часам надо идти.

Федор понимал, почему не мог заснуть Кузьмич, и сочувственно посмотрел на него.

— Присядьте, папа. Я утром забегу и приделаю болты.

Кузьмич редко слышал от зятя такое интимное обращение — «папа». А чтобы Федор согласился помочь ему по хозяйству, то такого он совсем не помнит. Наоборот, он сам всегда ходил к Валентине с молотком, чтобы забить какой-нибудь гвоздь.

— Гм... Разве тебе теперь до моих болтов?

На что намекает старик? На то, что у Федора увеличилось обязанностей по службе, а может...

— Сядьте, папа. Поговорить хочется.

Кузьмич положил сверло на подоконник, поднял его, повертел в руках и отнес в сени. Сел на стул, придвинул его ближе к Федору.

— Говори...

А Федор, собственно, и не знал, о чем ему говорить с Кузьмичом. Он мял в руках серую фетровую шляпу, уткнувшись взглядом в носки своих ботинок.

— А где же Прасковья Марковна? — Наконец произнес он, не зная, за что ему зацепиться в разговоре.

— Ты к нам, а она к вам. Вот и разошлись пути.

— Я к вам прямо с работы заехал.

— А-а, с работы...

Опять молчание. За окном лихорадочно чирикали воробьи, набросившись на спелые черешни. Кузьмич встал, высунулся из окна.

— Акиш, вы!.. Эх, полынь-трава, полынь-трава. Придется чучело поставить.

Сел на стул и, скрутив сигарету, тщательно ее послюнявил. Заговорил о том, что больше всего волновало обоих.

— Ну, как же ты решил?.. Позволишь тому молодцу в заводские дела влезать или, может, дорогу назад покажешь?

— Как же я могу не позволить? У него полномочия министерства.

— Поговори с ним вежливо. А то позволь я по-отечески, так он и сам уедет. Нечего воду в нашем колодце мутить. Нам до конца жизни с него пить.

— Не уедет, папа. Так просто не уедет, если министерство прислало. Ему же надо отчитываться за свою работу. Как же он объяснит? Бывший тесть прогнал? Это не годится.

Кузьмич крепко затянулся дымом, выдохнул его с силой и глухо закашлялся. Когда кашель немного утих, вытер слезы на покрасневших глазах.

— Эх, ты! — Сердито хлопнул Кузьмич широкой ладонью Федора по колену. — Характера у тебя нет, голубчик сизый. Нет характера. В наше время такого бы в бочке с дегтем выкупали, в перьях выкачали, а затем погнали бы улицей за самый город. Вот как!..

— Не те времена пошли.

— Разве что не те времена. Но если бы и теперь где-нибудь накрыл кожухом и задал хорошую взбучку, то все равно ничего бы не было. За такие дела стоит...

Федор невесело улыбнулся.

— А что он мне плохого сделал?

— Да тебе, правда, ничего. А мне сделал. Сколько живу на свете, такой обиды не было ни от кого.

Федор уже пожалел, что напросился на разговор с Кузьмичом. Ведь стрелы, которые Кузьмич направлял на Виктора, невольно впивались в грудь Федора.

Надо кончать разговор. Но куда пойти? Домой? Нет, там сейчас между Валентиной и Прасковьей Марковной идет тот же разговор. Домой он не пойдет. Заглянет лучше к Солоду. Федор попрощался и вышел. Кузьмич провел его до самых ворот и сочувственно похлопал по плечу на прощание.

Солод жил на третьем этаже в большом заводском доме. Федор поднялся по лестнице, нажал на кнопку. За дверью послышался протяжный звон. Подождал немного. Опять нажал. Нет, Солода не было дома. Не беда, Федор знает, где его искать.

Спустился вниз, пошел к небольшому дому, в котором одну комнату с кухней занимала Лида. Окна в доме были расположены низко, и Федор постучал прямо в окно, чтобы не беспокоить Лидиных соседей. В окне появилась черноволосая голова с белой прядью. Лида быстрыми движениями поправляла волосы. В губах, растянутых в неловкую улыбку, торчала металлическая шпилька. «Какая же она красивая! — Подумал Федор. — Только сестер Мироновых можно сравнить с нею. И то неизвестно, какими они будут через десять лет».

Дверь открылась, и на пороге появилась Лида в домашнем халате.

— Заходите, Федор Павлович. Только простите. У нас не убрано.

«У нас...», повторил про себя Федор, заходя в комнату.

Солод сидел, опершись локтями на стол. Из-под бортов пиджака выглядывала белая шелковая майка. Рубашка висела на спинке стула у незаселенной кровати. Обут он был в войлочные домашние туфли на босу ногу. Видно, что Иван здесь чувствовал себя как дома.

— Простите, что я, может, не вовремя, — сказал Федор.

— Ничего, — смущенно улыбнулась Лида, и едва заметный румянец покрыл ее щеки. — Иван Николаевич устал. Отдыхал.

— Значит, я разбудил?

— Невелика беда. Успею выспаться, — не совсем довольно отозвался Солод.

— Хорошие вязания, — кивнул Федор на белые кружевные салфетки, сложенные на овальном футляре швейной машины.

— Лида умеет, — не без гордости сказал Солод.

— А у Валентины к этому душа не лежит, — без малейшего сожаления в голосе сказал Федор.

— Ей не до этого, — вступилась за подругу Лида.

И здесь, как у Гордого, говорилось об одном, а думалось о другом. Первой прямой вопрос поставила Лида:

— Ну, как, Федор Павлович, встречались уже с ним?

Солод бросил на Лиду строгий взгляд.

Лида поняла, что ее вопрос не совсем тактичный, ей стало не по себе.

Федор посмотрел на Лиду, затем на Солода.

— А почему об этом не стоит говорить, Иван?.. Скоро весь завод заговорит. Это хуже, чем наши беседы.

— Да, это хуже, — сказал Солод. — Вот я сейчас оденусь, и мы выйдем, посоветуемся, как быть дальше.

— Зачем вам выходить?.. Если я мешаю, то лучше мне выйти, — сказал Лида и с невеселой улыбкой добавила: — Вас двое. Итак, я в меньшинстве.

— Нет, Лида. Хочется походить, подумать. Ты не обижайся. Секретов особых нет, — мягко сказал Солод, надевая рубашку.

— Да я не сержусь, — ответила Лида, доставая из-под стула и подавая Солоду ботинки.

Солод и Федор вышли из Лидиной комнаты и пошли вдоль заборов по улице. Уже стемнело. Небо было пасмурное, тяжелое, будто выкованное из свинца. Наверное, ожидался дождь.

Федор и Иван шли молча, изредка перебрасываясь незначительными словами. Только когда вышли почти до самого Днепра, на луговое пространство, где их никто не мог услышать, потому что, несмотря на темноту, они видели и слышали вокруг себя на добрых сотню метров, Федор нетерпеливо спросил:

— Какой у тебя план, Иван? Говори.

Солод прислушался к шороху где-то за осокорями и тихо ответил:

— Целиком его изложить не могу. Скажу только приблизительно. Слушай. Тебе приходилось когда-нибудь видеть человека, которого никто ни в чем не мог обвинить, но все к нему относились с настороженной подозрительностью? Его ни в чем не считают виновным, но не посылают туда, куда посылают других. Кто-то бросил на него какую-то тень, ничего не доказал, и неизвестно даже, кто ее бросил. Но сила бюрократической перестраховки настолько велика, что этого человека постепенно оттирают от ответственных поручений. Сюда прилагают руки и те, кому раньше не поручалась ответственная работа из-за отсутствия способностей... Тебе приходилось видеть такого человека?

— Приходилось. Но к чему ты ведешь, Иван?

— Федор, — продолжал Солод. — Если разобраться серьезно, то такому человеку ничто не угрожает. Он работает на своей должности, получает свою зарплату, но... Мне, конечно, ненавистен сам дух такого отношения к человеку, но в нашем положении это маленькая жертва из всех возможных жертв.

— Не понимаю. Говори конкретнее, — нервно, почти в полный голос, сказал Федор.