Ночь в черном покрывале, ночь, наполненная успокоительными звуками и дурманными ароматами, протиснулась сквозь узенькое отверстие в темницу Сократа.
Приговоренный лежал, с наслаждением вдыхая запахи, и улыбался, постепенно погружаясь в сон. Сладостное чувство владело им: все остались верны мне, сегодня они – куда больше мои, чем прежде. Прощание наше, растянувшееся на целый месяц благодаря делосским торжествам, стало месяцем признания в любви – моей к ним, а их ко мне. Вот что было мне нужно для полного блага!
Тюремщик приложил ухо к двери. Тишина. Мелет, помещенный в камере с другой стороны, плачет, кричит, барабанит ногами в дверь, а тут такая тишина. Тюремщик осторожно отпер дверь, посветил: Сократ спал спокойно, крепко.
О Зевс! – подумал тюремщик. Знает, что завтра умрет, а спит как дитя! Он заслонил свет и вышел на цыпочках.
Сократ проснулся, как всегда, рано.
Окошко затянуло дымкой рассветного тумана, холод проникает в камеру. Где-то поблизости заухала сова.
Сократ поднялся. Завернувшись в гиматий, стал следить, как светлеет в окошке.
Скоро встанет день.
Последний.
Что это обманно сулит мне, будто там где-то жизнь моя продлится? Эта ложь притворяется утешением – но она, напротив, усиливает мой страх перед смертью… До сих пор я шел навстречу ей со спокойной мыслью, а теперь, в последний день, меня ужасает неизбежность – умолкнуть, стать недвижным…
Вырез в темной камере бледнел.
Сократ постучал в дверь; тюремщик мгновенно появился на пороге, осведомился о его желании.
Сократ попросил разрешения приветствовать солнце, когда оно встанет над горизонтом.
Тюремщик даже задохнулся: значит, все же!..
– Конечно, Сократ, – поспешно ответил он. – Пойдем, я покажу тебе путь. Пройдем через двор, я открою заднюю калитку, что ведет на склон холма, а там ты уже сам…
Вышли из калитки. Нигде ни души.
Тюремщик вдруг обнял, поцеловал Сократа:
– Ну вот… Теперь беги, и да будут с тобой боги!
И скрылся в калитке. Скрипнул засов.
Сократ стоял, глубоко изумленный. Почему он обнял меня уже сейчас? Зачем запер калитку? Придется мне теперь обходить кругом, к главным воротам… Сократ медленно поднялся на вершину холма, откуда открывался прекрасный вид на Гиметт. И вдруг расхохотался. Ах ты, мой милый благодетель! Теперь я понял… Как опечалится твой взор, когда я вернусь… Клянусь псом – сколько же добрых людей ходит по этому сумасшедшему миру, а мы о них и не подозреваем!
На востоке, за Гиметтом, уже ширилась, пламенела полоса зари, из которой вынырнет даритель света. Ага, вот оно! У Сократа перехватило дыхание. Он словно онемел. Поклонился низко, воздел руки и тихо, с трудом выговорил, лицом к этому ликующему сиянию:
– Ну, ты ведь все знаешь…
Поспешно отвернулся, чтоб солнце не увидело его глаз; и предстала ему туманная картина: беломраморный город под голубым куполом неба, овеянный запахом кипарисов…
Сократ спустился с Пникса, вошел через главные ворота тюрьмы, улыбкой обласкал потрясенного тюремщика и ступил в свою темницу.
На рассвете Мирто остригла свои желтые волосы. Ксантиппа, сидя на постели, следила за ее действиями. Подумала: это она в знак траура. Всю ночь я слышала ее тихий плач.
Мирто накрыла голову и плечи тонким полотняным покрывалом. Срезанные волосы перевязала лентой, завернула в узелок. Как пойду прощаться – отдам ему. Будет знать, что я всегда с ним. Вместе с ним лягу на смертное ложе, вместе уйду…
Бледные, молчаливые явились к Сократу друзья – словно их самих ожидало то, что было уготовано сегодня учителю.
Сократ встретил их оживленно, радостно:
– Идите, идите, дорогие! Жду вас с нетерпением!
– Есть что-нибудь новое? – спросил Критон.
– Время в движении своем неизменно приносит новое…
– Как ты провел ночь? – спросил Антисфен. – Мне кажется…
– …что у меня настроение лучше, чем у вас, – улыбаясь, договорил за него Сократ. – Но истина превыше всего: была и у меня тяжелая минутка, словно кошмар давил, но недолго. Вышло солнце, и все стало хорошо. Размышлял я тут, ближайшие мои, все ли свое передал я вам. Выворачивал наизнанку карманы гиматия – ни в одном ни крошки не осталось. И все-таки нашел я нечто; оно показалось мне не менее важным, чем все, что я уже завещал вам. Не хотелось бы мне уносить это с собой…
– Что же это такое? – не выдержал Аполлодор.
– Светлый взгляд в будущее – и смех, друзья.
В день казни? Мороз пробежал у них по спине. Никто не в силах был вымолвить слово.
– Платон сегодня не придет? – спросил вдруг Сократ.
– Он болен, – ответил Критон.
– Хотел бы я видеть болезнь, которая помешала бы мне прийти сюда! – вспыхнул негодованием Аполлодор. – Да я бы на четвереньках приполз!
– Не суди так строго, мой маленький. Ему еще вчера было нехорошо, его шатало, когда вы уходили. Он слишком чувствителен. – И, обращаясь к остальным, Сократ добавил: – Когда-нибудь вы поймете, дорогие мои, что сегодня – мой славный день, а не злой. Поверьте мне, это так, и полными горстями берите у меня мою веселость.
– Можем ли мы веселиться, когда ты несколько дней назад передал нам свою боль? – возразил Антисфен.
– Ну вот! Я так и знал, что главное-то и забыл: боль и веселье не исключают друг друга! Серьезная забота и веселость – это две половины сердца. Без серьезности человек становится капризным, легкомысленным, поверхностным. А без веселости – ожесточенным, сухим, непредприимчивым, не верящим в жизнь. Нести вечный огонь из святилища Зевса в Додоне на игры в Олимпии не так трудно, хоть расстояние велико: бегуны с факелом сменяют друг друга. Но пронести вечный огонь сквозь века может лишь тот, у кого в сердце – равновесие. Так что, мальчики мои, цените смех. Сколько бы ни было смеха на свете, его никогда не будет слишком много. А пословица говорит: следуя за каркающим вороном, подойдешь к падали.
Он взял яблоко, принесенное Аполлодором, откусил с аппетитом.
– Большой я грешник, любимые мои. Не делайте из меня праведника. Сколько я натворил ошибок! Зато я никогда ни перед чем не обращался в бегство и потому не виновен в самом тяжком грехе – в равнодушии к человеку и к жизни. И это теперь меня радует. Что вы так удивленно смотрите? Видно, думаете: ах, как спокоен Сократ, шутит за несколько часов до смерти… Спокоен? Да разве может быть спокоен тот, кто знает, что ждет его вскоре? А впрочем, с одним вы должны согласиться: до чего милосердна наша Эллада к приговоренным! Вспомните, как казнят в варварских странах! Топором отрубают голову; разрывают на части четырьмя быками; побивают камнями; а то еще сажают на кол, бросают на съедение львам и даже заживо распинают на кресте – и все это на глазах у тысячных толп. Наша прекрасная добрая Эллада избавляет смертника от всего этого – лишь в присутствии близких подносит она ему чашу красивой чеканки… Согласитесь – высоко эллинское чувство деликатности и вкуса!
Сократ смеялся, и не было в его смехе оттенка страха, который угнетал его друзей.
– Но пока не будем думать об этом. Вернемся ко мне самому. Вы, поди, думаете: и хитер же этот Сократ! Рассчитал, что, пройдя через смертоносный миг, он совершит единственно правильное деяние в интересах Афин, и друзей, и последователей, и семьи – и даже в интересах памяти о себе…
Никто не ответил; снаружи, перед тюрьмой, поднялся шум.
– Слышите? – сказал Сократ. – Люди роятся вокруг меня, как пчелы вокруг своей матки. Я останусь в чести у афинян. И тогда проникну не только в тот фессалийский город, который выбрал для меня ты, мой любезный Критон, но и во многие иные города, о которых я даже не знаю, где они или где они когда-нибудь возникнут. А это разве малая радость для меня?
Он замолчал. Шум снаружи усиливался, близился. Тюремщик отпер дверь – вошли Ксантиппа с Лампроклом.
Мужчины встали. Сократ двинулся навстречу жене и подвел ее к самому ложу. Ксантиппа села. Она сидела, прямая, с исхудавшим лицом, с покрасневшими веками, ее блестящие черные волосы были свернуты в тяжелый узел. Даже в скорби она хранила достоинство. Что-то возвышенное было во всем ее облике.