Никто не возразил. Сократу стало жалко Платона.

– Видишь, видишь, мой мальчик, ты сам, да еще с каким рвением, придвинул ближе ко мне чашу с цикутой…

Платон покраснел; но он еще не сдавался.

– Ради усовершенствования законов пускай другие, не ты, играют роль жертвенного барана!

Остальные накинулись на Сократа:

– Ты не должен жертвовать собой, дорогой, милый!

– Просим тебя! Думай больше о себе и о нас!

– Не огорчай нас – у тебя осталась только одна ночь!

– Клянусь псом, это вы меня огорчаете! – вскипел Сократ. – Сикофанты расползлись по всему городу, я просто чую, как они обнюхивают даже стены моей тюрьмы, словно собаки! Моя судьба уже решена, но не ваша! Вся моя жизнь определяет и ее завершение. Хорошо ли будет, если вы, самые близкие мне, безрассудством своим собьете меня с пути перед самой целью? Значит, я должен принять от вас сомнительное благодеяние и допустить, чтоб вас из-за меня притянули к суду? Часть за частью отдавал я себя вам, чтобы вы в свою очередь часть за частью передали меня другим… Будьте же мудры! Не нам же вредить друг другу! Ведь мы любим друг друга, и должны больше всего любить именно в эти тяжкие для меня и для вас часы…

К тюремщику, стоявшему у самой двери в камеру, подошла Мирто. Он сказал ей:

– Сейчас я тебя к нему не пущу.

– Но у него кто-то есть, я слышу голоса… Или он сам не хочет видеть меня сегодня?

– Такой у меня приказ. Больше тебе нечего знать.

– А попозже – можно будет? – Мирто протянула ему на ладони свою пряжку, чтобы он рассмотрел, как она красива.

Тюремщик крепко сжал ее ладонь, чтобы не видеть драгоценной вещицы.

– Не возьму. От тебя – не возьму!

– Скажи по крайней мере, добрый человек, когда мне можно будет войти?

– Сначала там должны кончить.

– О чем там говорят?

– Не знаю, – уперся тюремщик.

– Но ведь ты слушаешь у двери.

– А я не разберу, о чем там толкуют. – Он хотел и не хотел выкрутиться.

– Позволь и мне послушать! Я всех их знаю лучше тебя. – И Мирто сделала шаг, чтобы встать рядом с ним. – По их речам я скорей пойму…

– Прочь! Отойди, говорю, от двери! – прикрикнул на нее тюремщик. – Вон лавочка. Садись и сиди. А будешь приставать – посыплешь восвояси!

Мирто села. Тюремщик приложил ухо к двери.

Рядом с Сократом в развязанном узелке лежало несколько оливок. Он задумчиво перекатывал их пальцем. Соленые оливки были почти черного цвета. «Черные бобы», нахмурился Критон.

– Ты играешь со смертью, – сказал он, – и при этом улыбаешься. Что ты решил? Послушаешь все-таки нас и уйдешь? Не играешь ли ты и с нами?

– Немножко. Как и вы со мной – немножко, Критон. – Сократ перевернул еще одну оливку.

Время, до той поры влекущееся медленно, после полудня полетело как на крыльях. Антисфен, сидевший на полу около Сократа, подложив под себя свернутый гиматий, не в силах был долее выносить все возраставшее напряжение. Он нетерпеливо коснулся руки Сократа, игравшей оливками:

– Я что-то непонятлив сегодня… Помоги мне, объясни – какое завершение предопределила вся твоя жизнь?

– Если ты полагаешь, что жил я хорошо, то и завершение моей жизни не должно быть дурным. Если уж должно оно чем-то отличаться от всей моей жизни, то разве тем, чтобы стать лучше ее, – ответил Сократ.

– Еще помоги мне, – попросил Антисфен. – Я все еще не понимаю.

В камере, насыщенной запахом увядающих лавровых листьев, наступило молчание – никто не шевелился. Только слышалось сиплое дыхание Платона.

– Спрашиваешь-то ты, Антисфен, но отповедь мою или, скажем прямо, исповедь хотите услышать вы все. Хорошо, узнайте. – Сократ оставил в покое оливки и наклонился к своим верным. – Дело мое началось здесь, в Афинах, и надо, чтобы оно здесь и окончилось…

– Нет! – испуганно вырвалось у Аполлодора.

– Не перебивай! – прикрикнул на него Платон.

Сократ тоже повысил голос.

– Тяжба моя продолжается, и я не могу бежать отсюда в разгар процесса. Это было бы равносильно тому, как если б я по слабости усилил позиции моих врагов.

– Ты будешь жить у Критонова друга, – возразил Антисфен.

Сократ с горечью усмехнулся:

– Друг Критона не избавит меня от моих недругов. С ними я должен свести счеты сам. Взгляните: Мелет должен умереть завтра, как и я. Но будет ли это справедливо, если я тем временем окажусь на свободе? Мелет будет казнен за нарушение афинских законов, но я, совершив побег, тоже стану нарушителем их, и тогда Мелет уже не будет моим убийцей и, следовательно, его наказание не будет соответствовать его преступлению, как ныне мое наказание не соответствует моим делам. Справедливые сердца афинян опечалятся над его трупом. И произойдет то, что этот злодей привлечет к себе участие людей, которое ныне принадлежит мне. Этого вы хотите?

– Конечно, нет, если ты так ставишь вопрос, – с досадой отозвался Антисфен.

– Не я ставлю так вопрос. Он так уже стоит. Возьмем теперь Анита и рассмотрим, как обстоит дело с ним. Богатый кожевенник Анит, лицемерный стяжатель, бежал от наказания, как мы слышали, куда-то за море. Если и я сбегу от наказания, он уже не будет моим убийцей. Но если это убийство совершится – на любом берегу, на котором высадится мой убийца, он будет встречен градом камней. Софист Ликон, гнусный прихлебатель Анита… Что с тобой, Антисфен?

Антисфен, дрожа, зажал уши, крикнул:

– Я не хочу тебя слушать!

– Теперь уж вы должны выдержать, милые мои.

Платон сказал:

– Говори, Сократ. Мы хотим слышать все. Хотим понять тебя.

Сократ не стал возвращаться к Ликону – с ним ведь дело обстояло так же, как с двумя предыдущими.

– Афины! – вздохнул он. – Я должен подумать о них, как любезно напомнил мне Критон. Все мы должны думать о них. А вот ты, Критон, о них-то и не думаешь. Ты посылаешь меня к своему другу в Фессалию. Отлично. Но весь тот полис враждебен Афинам и их устройству. Не приходило ли тебе в голову, что там будут смеяться над глупостью афинян: они-де хотели отравить самого мудрого своего гражданина, который советовал им, как достичь блага, а вот мы почтили его царской роскошью… Не приходило тебе в голову, как эти зломыслящие станут похваляться, что они лучше афинян, а их государственное устройство выше нашего? И чтобы я стал поводом для этого?! Чтоб я на старости лет сделался огнем, который обожжет мою родину?!

Сократ не мог продолжать. Оперся рукой на ложе. Под ладонью скользнули оливки, влажные, холодные.

Критон устало проговорил:

– Как видно, я напрасно пытался спасти тебя, дорогой…

Мирто поднялась со скамьи. Подбежала к тюремщику:

– Пусти меня туда! Заклинаю Зевсом… Пусти!

– Ты что, рехнулась?

– Я должна там быть! Я люблю его!

Тюремщик загадочно усмехнулся:

– Я тоже его люблю.

– А стоишь столбом… Там происходит что-то страшное, я узнала его голос…

– И поняла?

– Поняла – тяжко ему… Я должна быть с ним! Я люблю его…

– Погоди-ка! – Он отстранил Мирто, прислушался.

Сократ вытер руку о платок, в котором ему принесли оливки, и не ответил Критону.

Глаза Аполлодора наполнились слезами, он запрокинул голову, чтоб они не пролились:

– Месяц тому назад я так радовался, что ты придешь ко мне взглянуть на свой мраморный бюст… Мне так хотелось узнать, что ты скажешь… А теперь ты, ты сам…

Сократ смягчился:

– Не терзай себя этим, милый. Не так уж важно, чтоб я увидел себя; пускай другие увидят, каким смешным выглядел человек, занимавшийся столь серьезным делом, как человеческая душа. – Погрузив пальцы в кудри Аполлодора, он легонько подергал их. – Но, надеюсь, твой резец не солгал. Не переделал ли ты мой приплюснутый нос и выпученные глаза в согласии с Поликлетовыми наставлениями о пропорциях идеального человека?

Аполлодор недовольно бросил:

– Что мне до Поликлетовых образцов, до его прилизанного Дорифора! Ты мне нравишься такой, как есть. И такого я тебя изваял.