Стали пить вино, передавая друг другу кружку и глиняные чарки.

Сократ еще отхлебнул, причмокнул, улыбнулся:

– Нет, нет – смело берите мое неистовство, исследуя внутренний мир человека, разоблачая его заблуждения, отыскивая средства исправить его. Не проглупите! Воспитывайте каждого, кто попадет к вам в руки, – пускай умеет жить…

Он протянул ладони к сидящим вокруг него.

– Уметь жить – великое искусство, друзья: первым долгом разобраться в самом себе, затем в тех, кто тебя окружает, а там уж и схлестнуться с противниками – и при этом никогда не утрачивать доброго настроения. Демокритова эвфимия, дорогие мои, – одна из основ искусства жить.

– Но это и самое трудное, – заметил Платон.

– Да, это самое трудное. Софисты ныне обучают различным знаниям, но превыше всего у них поставлено обучение хитрости. Они имеют временный успех – вы же, друзья мои, должны стать учителями жизни, и ваш успех станет ценностью непреходящей.

– Я – каменотес, каким был и ты, Сократ, – взволнованно заговорил Аполлодор. – Должен ли я бросить ремесло? А я как раз начал ваять тебя, Сократ, и работа меня радует…

– На этот вопрос, мой милый, никто не сможет ответить, кроме тебя самого, а уж твой учитель – тем менее. Познай сам себя, гласит изречение Дельфийского оракула; вглядись, для какого из этих двух трудов горит в тебе пламя выше. Случается, оно горит одинаково высоко и для того, и для другого. Но редко рождается настолько одаренный человек, чтобы не обделить одно ради другого.

Платон медленно произнес:

– Что касается меня – я решил. Оставлю стихосложение, отдамся философии. А не найду достаточно покоя и безопасности в Афинах – обоснуюсь где-нибудь в другом месте; но эту свою любовь никогда не покину.

Сократ взял веточку лавра, растер в пальцах листок, вдохнул горьковатый запах.

Недолго помолчав, заговорил снова – скорее как бы шутя, чем прощаясь всерьез:

– Завещаю вам, друзья, и мое повивальное искусство. Вы хорошо знаете, в чем оно состоит. И тут уж лучше перестараться, чем остановиться на полпути!

– Это я тебе обещаю, – с жаром отозвался Антисфен. – Если уж я перестарался, подражая твоей скромности, так что обо мне говорят, будто я отличаюсь от нищего только тем, что не прошу подаяния, то, верно, буду преувеличивать и во всем остальном, следуя тебе, Сократ.

– Преувеличивай, Антисфен. В обучении тому, как надо красиво жить, никогда не перестараешься.

Аполлодор жадно смотрел на лавровую ветку, которой играл Сократ.

Тот протянул ветку юноше, озорно подмигнул друзьям и весело продолжал:

– Завещаю вам еще мой лукавый демоний, который стоил мне доброй трети цикуты. Если его слышу я, человек, в котором нет ничего необыкновенного, невероятно, чтоб его не слышали и другие. Прислушивайтесь к нему и прежде всего советуйтесь с этим внутренним голосом. – Построжев взглядом, спросил Платона: – Ты хорошо следишь за моей мыслью, Платон?

– Да, – ответил тот. – Но почему, дорогой, ты и после сегодняшнего разговариваешь с нами так, словно прощаешься?

Сократ широко улыбнулся, широко раскинул руки:

– Ах вы, мои любимые! Да разве было когда у нас столько времени потолковать без помех, как здесь? Это надо использовать – вы же меня знаете, какой я в этом смысле ненасытный!

Глубокие продольные морщины прорезались на лбу Платона. Как ни старался Сократ замаскировать смысл своих речей, Платон понял, что это – прощальные речи; понял – учитель охвачен тягостным опасением, как бы ученики его не отошли от всего того, о чем он с ними беседовал…

Платон понимал это опасение. Метод бесед Сократа был сама непредвиденность. Он не вел их мысль по заранее составленному плану. Хотел, чтобы каждый сам дошел до того или иного вывода, и, если ученик не находил дороги, Сократ подталкивал его наводящими вопросами.

Уже более десяти лет наблюдал Платон, как Сократ заставляет каждого самостоятельно пробиваться сквозь наслоения неясностей, закостенелых представлений, суеверий и прочего балласта, – пробиваться к новым взглядам и на себя самого, и на все общество. Такой метод пленял Платона. Он собирался перенять его для своих работ, которые уже готовил. Вместе с тем он ставил своей задачей привести в стройный порядок все, что когда-либо слышал от Сократа, и таким образом слить его понимание мира со своим собственным.

С наслаждением наблюдал Платон этот сократовский метод философствования. Мысли, которые нес Сократ эллинскому миру и миру за пределами Эллады, он частенько сопровождал иронией, шуткой, а то и изрядной долей язвительности, и случалось, что он, рыбак, оставлял пойманную добычу биться, как рыбу, вытащенную на берег.

Общение с Сократом всегда сильно возбуждало Платона. Этот старый чародей вносил беспокойство в его душу, и беспокойство это Платон уносил домой. И до поздней ночи не мог успокоиться, мысленно продолжая беседу, записывал, исправлял диалоги с Сократом.

Поэтическим жаром своим, самостоятельным ходом размышлений Платон день за днем овладевал Сократом. Не себя подавлял учителем – начал уже учителя подавлять собой.

Сократ, потягивая с друзьями дареное вино, не обращался к Платону прямо, даже не смотрел на него – и все же неотступно думал сегодня прежде всего о нем. Он высоко ценил Платона, радовался этому молодому ученику, который являл собой прямую противоположность неукротимому Алкивиаду, поражавшему и дразнившему Афины безрассудными выходками. Платон с юных лет был уравновешен, много размышлял, и – мало этого – все, что он делал, говорил или писал, имело свое особое обаяние, свою стройность.

Афины получат в его лице великого поэта и мыслителя, говорил себе Сократ.

В камере смеркалось. Цветы и ветви увядали без воды, выдыхая сладковатый аромат.

Сократ говорил о блаженстве.

– Блаженство от мысли, что ты становишься лучше и приобретаешь лучших друзей, – тут взгляд его встретился со взглядом Платона, – есть одно из высочайших блаженств…

Он ценил дар Платона. Тот умеет в размеренной речи и в прозе одеть мысль столь прекрасной одеждой, что ее принимают с восторгом.

А я? – спрашивал себя Сократ. Я все только ходил по городу и расточительно разбрасывал свои мысли… Тому немножко, этому кое-что, в зависимости от того, куда сворачивал разговор; но сам я не записал ничего из моих размышлений о людях…

Седьмой десяток лет и угроза смерти застигли меня с пустыми руками. Я роздал себя – и нет никакой уверенности, останется ли для будущего хоть что-нибудь из всего того, что я познал. Я раздробил себя на сотни и сотни людей, но кто из них будет знать, какой я – нераздробленный? Всем отдавал я по кусочку себя. Но никому – себя целиком. Станет ли им Платон? Тот, который сейчас заявил, что покинет мои Афины, если не найдет в них для себя достаточно покоя и безопасности? Не покинет ли он и меня?

Сократ давно чувствовал, как Платон прямо-таки заглатывает его. Почти с болью ощутил он это и сегодня. И, глядя теперь на него своими выпуклыми глазами, Сократ задумался о себе самом.

На суде это было впервые, теперь появилось во второй раз: чувствую себя слабым и старым. И вот передо мной Платон. Молодой, жадный к познанию, готовящийся сдвинуть мир с мертвой точки. Сократ вспомнил неприязнь, а может быть, и пренебрежение Платона к Ксенофонту, Антисфену и Симону. Сократ задавал себе беспощадные вопросы.

Право, Платон ни в чем не уступает этим моим ученикам, и нет у него оснований для ревности. Но нет у него с ними и общего языка, и он дает им это почувствовать. Но если нет у него с ними взаимопонимания – хорошо ли он понимает меня?

Внезапно в глазах у него стало темно – темнее, чем в камере. Он перестал задавать себе вопросы. Знал: за то время, что ему осталось жить, ответа он уже не найдет.

Платон, заметив, что глаза Сократа слегка потускнели, сказал с одушевлением:

– Как я благодарен тебе, мой Сократ, что ты научил меня заниматься человеком! Так пристально, чуть ли не навязчиво, – до тебя никто этого не делал. – Плавным движением руки он повел в сторону Акрополя. – Ты, дорогой, высек некогда в камне богинь очарования, а потом уже долгие годы ваял не прелестных богинь, но людей душевного обаяния…