Техник-интендант Семен Либкин не сообразил, что случилось. Злой шуткой показалось ему появление гитлеровцев у машины. Сквозь тяжелую дрему слышал стрельбу, возню у машины и никак не мог понять — снится это или наяву. Догадался, что попал в руки врага, лишь тогда, когда его выволокли из кабины «пикапа» и бросили на землю. Близорукими недоумевающими глазами смотрел Семен на людей в зеленых тужурках, и больше всего его сейчас занимал вопрос: «Откуда они так неожиданно свалились?» И оттого, что враги появились так внезапно, Либкин даже не успел испугаться. Мысли разбежались бог весть куда. Ни одну из них Семен не мог поймать, чтобы найти себя, чтобы, зацепившись за нее, начать думать, соображать, что же в конце концов произошло.

— Комиссар? — на ломаном русском языке спросил Либкина высокий молодой немец.

— Ко-ми-сса-ар, — растерянно, не то утверждая, не то переспрашивая, проговорил Семен, совсем позабыв о своем интендантском чине.

Гитлеровцы вокруг зашумели, оживленно заговорили.

— Предупредите конвойных, чтобы не пристрелили комиссара. Его нужно доставить в штаб живым, — распорядился кто-то из офицеров.

Либкин свободно владел немецким языком. Услышав такие слова, он сразу не догадался, что речь идет о нем. Когда его ткнули автоматом в грудь, приказывая идти к машине, Семен съежился, посмотрел в сторону офицера и обиженно по-немецки промолвил:

— Почему у вас допускают хулиганство?

В ответ раздался дружный смех. А офицер, подойдя вплотную к Либкину, посмотрел ему в лицо и сказал:

— Совсем удачная добыча: комиссар, владеющий немецким языком.

Под усиленным конвоем Либкина везли на запад. Большой крытый брезентом грузовик, прерывисто воя мотором, катил по шоссейной дороге, омытой ночным дождем. Навстречу нескончаемой лавиной шли немецкие войска танки, артиллерия, мотопехота.

Либкин сидел в углу огромного кузова и остановившимися глазами глядел на запруженную войсками ночную дорогу, которая была видна сквозь откинутую стенку заднего брезента, словно на экране. На боковых скамейках примостились два автоматчика. У стенки кабины, рядом с Либкиным, на подушке, снятой с какой-то разбитой советской машины, сидел офицер.

Только теперь Семен Либкин понял безвыходность положения, в которое он попал. До этого он, привыкший мыслить медленно, смотреть на все вокруг добродушно, надеялся, что все само собой сложится хорошо.

Офицер, молчавший всю дорогу, вдруг обратился к Либкину:

— Разве известно было русским, что мы собираемся нападать?

Либкин посмотрел на гитлеровца спокойными глазами и ответил:

— Еще как известно…

Офицер вздохнул и, отвернувшись, про себя забормотал:

— Черт возьми! Теперь понятно, почему мы до сих пор не в Смоленске.

В первом же местечке грузовик свернул резко на юг и запетлял по малонаезженным проселкам. Колеса часто громыхали по бревнам мостков, перекинутых через речушку, буксовали в мокром песке на бродах. Либкину было странно, что его увозят куда-то в глушь, далеко в сторону от больших дорог и населенных пунктов.

Ехали через луга, перелески и наконец остановились на опушке небольшой рощи. Здесь Либкину приказали сойти с машины.

Роща, через которую два солдата и офицер конвоировали Либкина, была небольшой. Сразу же, ступив под сень деревьев, можно было увидеть, как впереди, в прогалинах между стволами, светилось небо — виднелась противоположная опушка, за которой раскинулся огромнейший луг.

Вот и опушка. Здесь Либкин увидел два транспортных самолета, забросанных ветками. Недалеко от них были сложены ящики, бочки — склад боеприпасов и горючего.

На лугу Либкин заметил множество следов от гусениц. Догадался, что легкие танки немцы перебрасывали тоже по воздуху… «Так вот как они оказались в нашем тылу!..» Но о другом не догадывался Либкин: этот аэродром основали переодетые в форму командиров Красной Армии фашистские диверсанты за два дня до начала войны… Никто еще не знал о войне, а на глухой луг, оцепленный «красноармейскими постами», садились по ночам немецкие самолеты… Но об этом — потом…

В лесу взревели моторы. Огромная машина, сбрасывая с плоскостей ветки, вырулила из тени.

Открылся люк, на землю упал трап.

— Быстрей, морда жидовская! — крикнул на Либкина офицер.

Потемневшими глазами смотрел Семен в лицо врагу. За всю жизнь его впервые хлестнули такими словами. Но не от слов было больно. Они, давно отжившие, забытые в Советской стране, утратили всякий смысл и были пустым звуком. Было больно, что вдруг на своей земле, в родном доме его хотят оскорбить, унизить.

Либкин нервным движением руки снял очки, зачем-то протер их и спрятал в карман.

Фашист толкнул пленного к трапу, и Семен медленно начал подниматься по ступенькам.

— Быстрей, свинья! — И гитлеровец снизу больно ударил его в бок.

Либкин резко повернулся. Его бледное лицо выражало ярость. Казалось, он сейчас нанесет фашисту страшный удар сапогом в лицо. Но от неумелого поворота нога Семена соскользнула со ступеньки, и он, беспомощно хватаясь за обшивку самолета, свалился офицеру на грудь. На пленного посыпались удары — тяжелые, остервенелые.

Когда самолет вырулил на край луга, чтобы развернуться и взять разбег, Либкин пришел в чувство. Он увидел себя лежащим на гофрированном, как и вся обшивка машины, полу. Рядом на откидной скамейке сидел автоматчик, прильнув к квадратному целлулоидному окну и следя, как уползала под крылья огромной металлической птицы трава.

Не поднимаясь, Семен достал из кармана очки и надел их. Самолет потряхивало на неровностях… Каким далеким казался сейчас Либкину его интендантский кабинет, каким далеким был тот добродушный, безобидный Либкин — техник-интендант… Медленно поднялся, ступил к автоматчику и, внезапно навалившись на него всем своим плотным телом, ухватил обеими руками за горло.

Солдат забился, пытаясь вывернуться, жадно ловя ртом воздух. Его правая рука тянулась к рукоятке затвора автомата.

Прочно упершись ногами в гофрированную нижнюю обшивку, Семен душил врага.

Немец задохнулся, посинел, и по его телу волной прокатилась последняя судорога. Тогда Либкин осторожно, как бы боясь разбудить своего противника, отпрянул, поднял скользнувший на пол автомат.

В передней части «юнкерса», за узкой перегородкой, в которой чуть обозначалась дверца, находился экипаж. Не успел Семен сообразить, что делать дальше, как узкая дверца вдруг распахнулась и в ней показался сопровождавший его офицер.

Самолет в это время приблизился к противоположной стороне луга и медленно стал разворачиваться, чтобы потом начать разбег для взлета.

Либкин и не подозревал о присутствии в самолете офицера. При неожиданном появлении фашиста Семен напрягся, подбросил автомат и нажал на спуск. Но автомат не стрелял. Либкин забыл, что вначале нужно оттянуть рукоятку затвора. А фашистский майор, увидев направленное на него оружие, побледнел и, ступив шаг назад, вдруг метнулся в кабину экипажа, захлопнув за собой дверь. Либкин, в свою очередь, кинулся искать выходной люк самолета…

Превозмогая режущую боль в ноге, Петр Маринин все дальше убегал от дороги. В лицо били ядреные колосья не то ржи, не то пшеницы.

…Дорога осталась далеко позади. Там еще трещали выстрелы. Над полем прошуршало несколько снарядов, и тяжелые взрывы ухнули где-то далеко.

Вокруг — ни души. Красноармейцы, устремившиеся вправо и влево от дороги, рассеялись, разбрелись по ночному полю.

Рана не давала покоя. Маринин шел медленно, заметно хромая. В сапоге хлюпало. Нужно было перевязать рану. Но он продолжал идти подальше от дороги. Да и перевязывать было нечем.

И все думал… Вчера, до боя у деревни Боровая, казалось, что самое трудное позади, что дивизия скоро достигнет Дзержинска, займет оборону, подойдут с востока новые силы, и тогда не пройти фашистам. А сейчас? Что же случилось? Гитлеровцы прорвались к Минску. Далеко ли еще удастся им продвинуться? Ведь не может же быть, чтоб они победили! Не может хотя бы потому, что он, Петр Маринин, парень из крестьянской семьи, ставший вместе с миллионами других простых людей хозяином в своей стране, не мыслит для себя иной жизни, чем та, которой он жил.