про Иванову могилу,

посидела у неё,

про своё житьё-бытьё

над покойным помянула,

как положено, всплакнула

и пошла искать детей,

чтоб прижать к груди своей.

Ближе к ночи отыскала,

дом, где Маша проживала

с многочисленной семьёй.

Попросилась на постой.

Дверь ей дети отворили,

бабку в комнату впустили,

та вошла и обмерла,

не того она ждала.

Что увидела глазами,

не опишешь ни словами,

ни простым карандашом.

Хуже хлева был их дом.

Дети в чирьях да в коросте

смотрят жалобно на гостью,

просят взглядом: «Дай, что есть,

мы что хочешь, можем съесть».

Бабка всё дала, что было.

Позже внуков расспросила,

где отец у них, где мать.

«Да, опять ушли гулять, –

дети ей в слезах сказали, –

всё пропили и проспали,

чахнем, тётя, мы и мрём,

провалиться, если врём».

Марья, слушая рассказы,

потеряла, было разум.

Тут явились дочь и зять,

стали мать из дома гнать:

«Вон отсюда, побирушка,

не получишь ни полушки,

на чужой на каравай

лучше рот не разевай,

забирай свои пожитки

и катись-ка за калитку».

Гостья в слёзы: «Дочка, зять,

я же Марья – ваша мать,

целых тридцать лет старалась,

колдуна найти пыталась,

погибала сотни раз,

обошла весь мир для вас»…

Маша Марью перебила:

«Значит, мало ты ходила,

нам плетень не городи,

а ко всем чертям иди.

Отыскалась, вишь, мамаша

на сиротскую на кашу».

И погнали, кто как мог,

бабку вон через порог.

От обиды и позора,

наревевшись у забора,

Марья медленно пошла

прочь из этого села.

 * * *

Спозаранок, после ночи,

ото сна, открывши очи,

солнце бросило свой взгляд

вниз на землю наугад.

«Это надо же, – светило,

удивясь, проговорило, – 

Марья сызнова в пути.

Сколько надо ей пройти,

чтоб закончить это дело,

дать покой душе и телу?

Жаль, конечно, что помочь,

я, хоть чем-то, ей невмочь».

Ну, а Марье много ль надо?

Солнце вышло – солнцу рада,

месяц светит – значит, Бог

ей идти вперёд помог,

звёзды высыпали – ладно,

для души и то отрадно.

Так она за ночь дошла

до соседнего села.

Здесь жил сын, о том намедни

ей поведали соседи,

ну, а тут пацан перстом

указал Ванюшин дом.

Постучала Марья в двери,

как в нору к лесному зверю,

осторожно тук да тук.

Дверь сама открылась вдруг.

Марья в дом вошла и в горе

замерла, как в стужу море,

засыпает подо льдом

бесконечным зимним сном.

Дом по чёрному, как баня,

так, наверно, басурмане

даже в сказках не живут –

всё темно и пусто тут –

ни стола, ни табурета,

ни кровати, ни буфета,

ни одежды, ни еды,

ни посуды, ни воды.

В уголке в тряпье и рвани

спит её сыночек Ваня,

пьяный, видно, со вчера,

раз не чувствует утра.

Растолкала Марья сына,

в плач пустилась. В домовину

не кладут таких сейчас –

больно чёрен и безмяс.

Он поднялся. Как мартышка,

почесал ногтём под мышкой,

мать увидел: «Вот так да,

ты зачем пришла сюда?

Может, прячешь, побирушка,

в узелке своём чекушку,

так, не прячься, мне отдай,

попадёшь за это в рай.

А не дашь – иди отсюда

поскорей, жива покуда».

Марья: «Ваня, это я –

мать родимая твоя».

Ваня ей в ответ: «Я к ночи

слушать присказки охочий,

а с утра болит башка

без вина и табака,

недосуг с тобой возиться.

Если нет опохмелиться,

то иди-ка, бабка, вон».

Мать за дверь отправил он.

Марья вышла чуть живая

и пошла, куда не зная,

без дороги, без пути,

лишь бы ноги унести.

День ли два она шагала,

наконец, идти устала,

огляделась – всюду мгла,

спать под деревом легла

и, себе на удивленье,

ночь спала без сновидений,

словно горе и беда

не чинили ей вреда,

будто не было скитаний,

ни забот о Маше с Ваней,

ни других тревог и бед,

ни зазря прожитых лет.

Утром свет едва пробился

сон беспечный испарился

в небо каплей водяной.

Марья вымылась росой.

Примостившись на пенёчек,

развязала узелочек,

слава Богу, чтоб поесть

в нём немного хлеба есть.

Надкусила лишь краюху,

как услышала в пол-уха,

кто-то ходит за спиной:

может, дикий зверь лесной,

может, леший лесом блудит,

может быть, худые люди,

каторжанин или вор, –

всяк готовит свой топор.

Обернулась Марья в страхе,

видит: рядом скачут птахи,

зайцы тут же меж собой

мирной заняты игрой,

чуть поодаль бродят козы,

не боясь ничей угрозы,

прям над нею бурундук,

хвост поджав, присел на сук,

на других деревьях белки

собрались на посиделки,

словом, тихо все вокруг.

Только видит Марья вдруг

из лесочка, как из дома,

вышел старец незнакомый

и пошёл к ней, не спеша.

Сердце ёкнуло, душа,

как дитя играя в прятки,

схоронилась в страхе в пятки.

Марья ахнула: «Ну, вот,

сам колдун ко мне идет,

значит, жив он и народу,

мутит жизнь, как овцы воду,

даже в этот мирный лес

безобразничать залез».

Пригляделась, видит: вроде

на злодея не походит,

доброта в его глазах,

как на Божьих образах

так и просится наружу.

С виду хоть и мал, но дюжий,

ладный, чистенько одет,

благочинный, видно, дед.

Марья встала, поклонилась:

«Здравствуй, деда, сделай милость,

коль не брезгуешь, со мной

хлеб откушай аржаной

и прости, кроме привета,

ничего другого нету».

Подошедший к Марье дед

поклонился ей в ответ:

«Здравствуй, добрая сестрица,

кто ты – путница, грибница,

по каким таким делам

бродишь нынче по лесам,

али что тревожит душу?

Расскажи, я буду слушать,

может, дам какой совет

за душевный твой привет».

«Хорошо, – сказала Марья , –

возвращусь на время в старь я.

Тридцать лет назад тому

я жила в своём дому.

Муж Иван работал в поле,

я, как баба, дома боле,

пряла, шила да ткала.

Так и шли у нас дела.

Бог за веру и терпенье

нам послал для утешенья

двух детей в едину ночь –

и наследника, и дочь.

Отмечало всё селенье

это славное рожденье,

потому без мук и бед

пролетело десять лет.

Как-то летнею порою

я с моею ребятнею

что-то делала. В тот миг

к нам вошел чужой старик:

весь оборванный, а рожей

на цепного пса похожий,

закричал: «Тащи-ка щи

поскорее из печи».

Расходилась я от злости

и в сердцах прогнала гостя.

А старик мне: «Не прощу,

страшной карой угощу».

В тот же день его проклятье

поселилось на полатях,

превратив цветущий дом

и в Гоморру, и в Содом.

Всё добро единым махом

разошлось по свету прахом:

всю одежду съела моль,

извела скотину боль,

так дожились, что запаса

не осталось, кроме кваса.

На детей напала хворь

за ангиной сразу корь,

а за ней ещё заразы

то от порчи, то от сглаза.

С горя начал пить Иван,

что ни вечер, в стельку пьян,

утром ищет похмелиться,

чтобы заново напиться,

и не в силах им помочь

я рыдала день и ночь.

Наконец, я так решила:

«Лучше заживо в могилу

лечь и рученьки сложить,

чем в таких мученьях жить».

Поклонившись влево-вправо

по старинному уставу,

пожелав родне добра,

в путь пошла я со двора.

Чтобы снять с семьи проклятье,