уговаривал творца.

Только нечисть ноль вниманья

на поповские старанья:

потеряв и срам, и стыд,

как дурила, так дурит.

Не боится злая сила

ни молитвы, ни кадила,

ни креста и ни воды,

и ни прочей ерунды.

После службы на прощанье

за великие старанья,

за стремление и пыл

поп награду заслужил:

от кого-то в лоб поленом,

а затем под зад коленом,

и скатился он с крыльца

скорлупою от яйца.

И осталось всё, как было –

пусто, голодно, постыло,

прям, хоть в омут головой,

чтобы в нём найти покой.

 * * * 

Долго Марья горевала,

руки в горести ломала,

слёзы день и ночь лила,

всё молилась и ждала,

несмотря на пересуды,

блага, милости иль чуда.

Но однажды кто-то ей

из знакомых иль друзей

подсказал, что снять проклятье,

как и всякое заклятье,

может только тот колдун,

что навёл на дом беду.

«Что ж, коль в этом нет обмана, –

 Марья молвит, – старикана,

что наслал на нас беду,

я, как пить подать, найду.

Обойду пешком полсвета,

благо, круглая планета,

влево, вправо ли идти –

всё мне будет по пути.

А тем боле, мои сборы

лишь закончить разговоры,

пояс туже подтянуть

и уже готова в путь».

Поклонившись влево, вправо,

по старинному уставу,

пожелав родне добра,

Марья вышла со двора.

Через речку на покосы,

где хозяйничали косы

до тех пор, пока к ней в дом

не пришла беда пешком;

мимо поля, где пшеница

с той поры не колосится,

а колышется бурьян,

словно море-океан.

Дальше в лес, сюда когда-то

приходила брать маслята,

чтобы было веселей,

приводила и детей.

Мама с дочкой в сарафанах,

как цветочки на полянах,

украшали лес собой.

А Ванюша день-деньской

то играл, то веселился,

то скакал по веткам птицей,

то медведицей рычал,

мать с сестрёнкою пугал.

Вспоминая те денёчки,

Марья всхлипнула, сыночка

и дочурку стало жаль.

Засверкали, как хрусталь,

хоронясь в густых ресницах,

слёзы, словно жары-птицы

или уголья в печи

посреди глухой ночи.

Но уже через мгновенье

отступило наважденье,

шаг ускорила она.

И родная сторона

позади осталась вскоре.

Дым отечества хоть горек,

но всегда вкусней, чем мёд

от заморских от щедрот.

Долго, нет ли шла Мария,

но вселенские стихии

помогали ей идти

по незнамому пути.

Ветер дул легонько в спину,

отгоняя грусть-кручину

заодно и комаров, –

кровопивцев и воров.

Солнце плечи ей ласкало,

грело, словно покрывало,

и светило, как и след,

не в глаза, а только вслед.

По ночам луна всходила,

хоть не грела, но светила.

Марья ей не раз, не два

слала добрые слова.

Неприветливые тучи

проливали дождь колючий

непременно вдалеке –

на болоте иль реке.

День иль два в пути проходит,

наконец, она приходит

в незнакомое село.

Солнце ужинать ушло,

а ему луна на смену

вышла важно и степенно

на хрустальный небосвод,

звёзды, как овец, пасёт.

Те идут по небу дружно,

благо, что спешить не нужно,

ведь в заоблачном краю

сыты все, будто в раю.

Лишь порой по недоглядке

мчится с неба без оглядки

шелудивая звезда,

нам не ведомо куда.

Марья выбрала избушку,

где жила одна старушка,

попросила её: «Мать,

разреши заночевать,

не стесню тебя, я рано

вместе с солнцем ясным встану,

отдыхать не стану впрок,

путь уж больно мой далёк».

Дверь старушка отворила,

гостью в горницу впустила,

по обычью, разносол

весь поставила на стол.

После отдыха и снеди

повели они беседы,

ну, а женский разговор

не бывает шибко скор.

Марья с доброю старушкой

рассказали другу дружке

всё, что было и что ждёт

их на много лет вперёд,

над бедой погоревали,

а когда вздыхать устали,

то хозяйка в поздний час

начала чудной рассказ:

«Говорить я не хотела

про худое это дело,

но и прятаться невмочь,

может, чем смогу помочь.

Помню точно, жарким летом

на селе случилось это,

по деревне напрямик

незнакомый шёл старик.

Толстой палкой суковатой

пыль пахал он, как оратай

пашет полюшко весной

плугом или же сохой.

Как рассказывают люди,

ростом был старик по груди,

кривоногий, с виду злой,

словно чёрт иль домовой.

А наряжен был в одёжу,

что и пугалу не гоже

надевать, чтобы на двор

отправляться в свой дозор.

Увидав такую рожу,

осенялся всяк прохожий

за его спиной крестом

и спешил укрыться в дом.

Так он шёл, как ты намедни,

и свернул во двор соседний,

в тот вон дом наискосок.

Лишь ступил через порог,

не здороваясь с хозяйкой,

закричал: «А ну, давай-ка,

доставай из печки щи

и другую снедь тащи.

Отощал я по дороге,

как к весне медведь в берлоге,

люд всё жаден да горяч

зажимает, сволочь, харч».

Дарья, так зовут соседку,

без расспроса и разведки

старика пинком под зад

угнала за палисад,

и со злости так отбрила,

как вовек не говорила

ни подругам, ни врагам –

не слыхать такого б вам.

Старикан, дослушав Дарью,

говорит: «Тебе на псарне

жить и лаять злобным псом,

сторожить хозяйский дом».

К ночи лаять, как собака,

стала Дарья-забияка

и, на радость колдуну,

выть по-волчьи на луну,

а на третий день иль пятый

стала баба волосатой.

Из-под юбки вылез хвост,

и теперь она, как пёс,

вместо речи человечьей

им виляет нам при встрече.

Видно, есть что рассказать,

да не знает, как сказать».

После этого рассказа

Марью сон оставил разом,

и она шагнула в ночь,

потому, как ждать невмочь.

Полетела птицей вольной

лесом тёмным, светлым полем,

в день иль два она дошла

до какого-то села.

В крайнем домике в окошко

тихо стукнула: «Немножко

дайте мне передохнуть,

больно тяжким был мой путь».

Перед Марьей дверь открыли,

в дом любезно пригласили,

после ужина нескор

завязался разговор.

Людям добрым обсказала

гостья с самого начала

про житьё своё, про зло,

что змеёю в дом вползло,

как она пошла по свету,

чтоб самой злодейство это

отмолить у колдуна,

раз на ней лежит вина.

Говорит хозяин: «Чуден

твой рассказ, но нашим людям

быль известна почудней.

Много лет назад и дней

мимо окон наших прямо

шёл старик никем незнамый

невысокий, с виду злой

с длинной грязной бородой,

с толстой палкой суковатой,

в платье рваном. С ходу в хату

к Акулине он зашёл,

не спросясь, залез за стол,

стал кричать на Акулину,

как на глупую скотину,

в общем, требовать обед,

будто бы не ел сто лет.

Акулина, хоть и баба,

но широкого масштаба,

для неё такой злодей,

что вороне воробей.

Рассердясь, она ухватом

деда выгнала из хаты

в дверь открытую во двор

на потеху и позор.

И давай срамить нахала,

мне самой, мол, хлеба мало,

не тебе варила щи,

у других иди ищи.

Если лень, пасись на травке,

воду пей, как бык, в канавке,

коль не мот ты, не транжир,

к холодам накопишь жир.

Старикан на эти речи

говорит: «Ещё не вечер,

чтобы ставни закрывать,

не хочу тебе мешать:

ешь, сударыня, досыта

травку прям из-под копыта,

из болота воду пей,