— Я домой хочу, вот смотри, — Стас высунул язык, — нет никакой ангины.

Ночью Стас не спал, часто бегал в туалет, Левочкин беспрестанно кипятил ему в кружке чай, маленький кипятильник был всегда с собой, друзья не могли без чая. По старой тундровой привычке Левочкин всюду возил с собой аптечку, суеверно придерживаясь правил: если взял аптечку, ничего с тобой не будет, а забыл прихватить — непременно заболеешь. Раз в полгода он заменял лекарства. И сейчас он пичкает Стаса таблетками, отпаивает крепким чаем. Поставил градусник — тридцать девять. Лоб Стаса покрыла испарина, губы запеклись.

«Где ж его прихватило?»

Версия с питанием отпала сразу — ели все одинаковое, пили тоже.

Левочкин дал ему тройную дозу аспирина, чтобы сбить температуру, а для укрепления желудка такую же дозу в два приема левомицетина и фталазола. Потом крепкий чай, почти одну заварку. Потом через каждые два часа антибиотики с чаем.

— Не трусь, я в поле всегда был медиком, у меня самый лучший результат: еще никто не умер.

К утру температура спала — тридцать восемь, желудок окреп, завтракать Левочкин Стасу не рекомендовал. «Потерпи уж, скоро улетаем, шоколад и московские хлебцы у меня остались, не умрешь».

— Вот, — обнадеживал он Стаса. — Эта таблетка для сна, поспи немного. А эта утром — если проснешься, конечно.

Стас терпел.

«А ведь это простуда, — подумал Ося. — После неумеренного купания, да на ветру… да после жары… бодрились, полярники, черт возьми, ведь никто из наших не купался… вот тебе и серфинг! Странно, конечно… В Арктике из бани — в сугроб, — и хоть бы один чих, а тут в жаре — и прихватило! Не наш климат, сплошные микробы…» — позднее раскаяние овладевало Левочкиным.

— Слышь, Стас?

Стас открыл глаза.

— Панику поднимать не будем. Доктор тут на валюту…

— Да знаю…

— Наше посольство в Рабате… пилить до него и пилить… А в Мадриде, там сразу… первый визит… врежет тамошний доктор тебе укольчик и по чарке спирта, мне — в знак солидарности… Опять же проконсультируюсь… как коллега с коллегой.

— Думаешь, выцыганишь?

— А как же? У коллеги… у соотечественника?! Да он, может, в своем Мадриде первых людей с Чукотки увидит… первых, как знать, и последних… я, может, его на Чукотку сагитирую… если он хороший человек, конечно, если он озверел от тоски за границей. Не может наш человек долго…

— Я больше сюда не поеду… Я в Гренландию хочу…

— Я тоже… Пей таблетки, чай. До Мадрида ой как далеко.

Аэропорт Касабланки непривычно суетлив (о том, что непривычно, Левочкин узнает потом, от Ахмеда). Армейские и полиция появляются неожиданно то там, то тут, стоянка машин вся забита, а подъезжают еще, размещаются вокруг, полиция с ног сбилась, гражданские руководят тут же, но все без крика, две-три фразы, все здесь покорны, все подчиняются, и эксцессов нет.

Много, очень много машин украшено зелеными лентами… Совсем как наши такси, когда едет по городу свадьба. Зеленые ленты, зеленый флаг ислама…

Бледен Ахмед. И торжествен. Какая-то радость светится в его глазах. Затаенная радость приобщения к чему-то. К чему?

— Вам повезло… вы увидите… — бросает Ахмед.

А Стасу плохо, наверное, температура поднялась. Когда же посадку объявят?

— Небольшая задержка, — объясняет Ахмед. — Вот их встретят, тогда и нам можно…

Кого «их»?

Толпа напирает с улицы, забила весь пассажирский приемник-накопитель, молчаливо стоят полицейские и военные, все молчат, все устремили взгляд туда, откуда появятся первые прибывшие.

И вот они идут. Старики в белом. В белых ихрамах[18], в сандалиях на босу ногу.

Левочкин остолбенел. Кинулся к Ахмеду. Ахмед радостно закивал головой. Левочкин только читал об этом, но не видел никогда и представить не мог, да и никто из их группы этого не видел.

— Чего они всполошились? — бормочет Стас. — Правительственная делегация?

— Тише, — спокойно сказал Левочкин. — Паломники. Из Мекки. Возвращаются марокканские старики, совершившие хадж, последнюю работу мусульманина. Они теперь как святые. Это все равно что нам с тобой слетать в космос.

— А-а-а! — разнеслось по толпе. — А-а-а!

Толпа расступилась, старики шли достойно, как национальные герои. За дверями аэропорта их подхватили под руки родственники, вели к машинам, каждый, кто рядом, хотел прикоснуться к одежде, в глазах родственников и встречающих такое, будто они сами попробовали воды из Замзама, будто они прикоснулись к Черному Камню, а не эти старцы… Как мало человеку надо!

— Я счастлив, — шепнул Ахмед. Он сказал это Левочкину по-немецки.

— Я тоже, — ответил Левочкин, вспомнив, что он единственный мусульманин-эскимос.

Ахмед кивнул. Глаза его светились.

Стас и Левочкин вышли на улицу. Они и не собирались влиться в толпу, почтительно напиравшую на машины с зелеными лентами, но двое полицейских показали им в сторону:

— Но, но…

— Нельзя, значит, — вздохнул Стас.

— Отсюда посмотрим.

Каждого паломника сопровождало несколько машин, но у сопровождающих тоже зеленели ленты на капотах, знак приобщения к самому святому.

— Вот возьми сейчас с машины ленту, просто потрогай, и тебя разорвут на части, поскольку ты гяур…

— Тебя тоже, — сказал Стас.

И никто во всем порту не подозревал, что не пройдет и полгода, как святая мечеть в Мекке будет взята мусульманами-террористами, и прольется много мусульманской крови, ручные бомбы будут рваться в святых местах, и мало кто сдастся в плен, с большим трудом доведут пленных до суда, а на другой день уничтожат. Но это их, арабское дело… да и далеко до этого, полгода ждать, и никому это не нужно, чтобы бомбы, и кровь, и все неправедное.

Голова кружится у Стаса, хочется пить.

— Идем, в туалете есть кран.

— Но, но, — сказал им уборщик. И кивнул на вывеску.

— Платный туалет, частный.

Они ринулись во второй. То же самое.

— Постой, я ему сейчас объясню! — сказал Левочкин.

— Но! — захлопнулась перед ним дверь туалета.

— Вот гады, а! — взъярился Левочкин. — Вот гады, а!

— Цум тойфель! Готт фердаммт![19] Год дем![20] К черту! Да меса ес ун муэбле![21] Марта унд Ирма баден![22] Матка бозка ченстоховска![23] — орал он на всех языках все, что мог.

Прибежал перепуганный Ахмед:

— Вас ист лос? Вас ист лос?[24]

— Ничего! — рявкнул Левочкин. — Ах ты, капитализм проклятый, когда же ты загниешь окончательно! Когда же ты сгниешь! У меня друг умирает, а у них сортир закрыт, воды не дают! Сволочи!!!

— Не скандаль, Ося! — умолял его Стас. — Не скандаль! Сейчас наши прибегут, неловко…

Группа мирно и чинно сидела в противоположном углу длинного зала перед стойкой таможенного контроля и тихо подремывала и ничего не видела, ни приезда паломников, ни суетливого Ахмеда, ни больного Стаса, ни скандального Левочкина.

— Эти тоже хороши, соотечественники! — сквозь зубы по инерции ревел Левочкин.

— Не клепай на наших, — остановился Стас. — Они ж не знают.

Левочкин успокоился. И что-то веселое и хищное мелькнуло в его глазах. Азарт какой-то.

Он повел Стаса сначала наверх, потом вниз, потом по короткому коридору. Стасу даже показалось, что тот здесь не первый раз, он просто забыл, что ориентироваться геологу в лабиринтах новой постройки, которую он внешне изучал давно и тщательно, не составляет труда, если знать простейшие законы строительства, подчиненные нехитрым правилам архитектуры.

Левочкин резко распахнул деревянные двери фешенебельного ресторана. Столики были пусты. Ни одного посетителя. Только у стойки налево бармен вел беседу с официантом, они замолчали, ожидая, что гости сядут.