— Зато навигацию ускорили…

— Вот-вот… Она все и списала…

Помог Стас — депутат райсовета.

Взрывпакеты ложились ровно. Потом бросились люди — расчищать зону. Огонь остановили, но тундра дымила, правда, уже не так сильно. Полеты возобновились, партия продолжала работать.

— Здесь проще, — вдруг сказал Стас. — Климат хороший, урожай круглый год, богатая земля. На будущий год тут все зарастет…

— Пальмы, фикусы, бананы, — усмехнулся Иосиф.

— Вот именно… А тундре восстанавливаться нужен не один десяток лет.

— Что грустите, правоверные? — подошла к ним Натали. — Держите! — и протянула два апельсина.

— По блату?

— За красивые глазки…

— Понятно, — вздохнул Стас. — Рука Ахмеда…

— Правильно понимаете, — засмеялась Натали.

— И не жаль? От себя отрываешь?

— С кровью, — вздохнула она. — Мне для вас, ревнивых эскимосов, ничего не жаль. Хотите меня в придачу?

— Это и в Москве не поздно, — осмелел Иосиф.

— Нас волнует девушка в голубом, — поддержал Стас.

— Конечно… чего же в Туле со своим самоваром делать? А за морем и телушка — полушка… Нельзя вас по утрам выпускать на улицу!

— Будем по ночам.

— Толь-ко со мной! — раздельно проговорила она и вернулась на место.

И тут Ахмед взял микрофон и предложил спеть. Он оказался неплохим затейником. Исполнив две тягучие арабские песни, вдруг сказал:

— Что это только я один пою? Давайте вместе! Гуантанамера!

— Идет! — обрадовались все. — Гуантанамера!

Он пел по-испански. Все дружно подтягивали, во всяком случае припев. Иосиф, так тот вообще знал песню назубок, сказывалось его старое увлечение Кубой и испанским языком. Давным-давно, еще во времена карибского кризиса, отряд, в котором работал Иосиф, находился на острове Врангеля. В знак солидарности с ребятами другого острова геологи и полярники Врангеля поклялись не бриться, пока революция не победит, и слово сдержали, став заправскими барбудос. Из островной библиотеки взяли все, имеющее отношение к Кубе и испанскому языку, учили язык. Песню эту они тогда пели под гитару, вот и пригодилась сейчас.

— Браво! — аплодировал довольный Ахмед.

— Беса ме мучо! — вдруг закричала Натали. — Беса ме мучо! Ахмед!

Натали заказывала ему мексиканскую песню «Беса ме мучо» — «Целуй меня крепче».

По виду Ахмеда Иосиф сразу догадался, что песни он этой не знает, а слова Натали принимает за чистую монету, за просьбу Натали целовать ее крепче…

Ахмед растерялся.

— Он тебя не понимает, Натали! Он думает, ты всерьез! Он не знает такой песни!

Но Натали не слушала увещевания Иосифа!

— Беса ме мучо, Ахмед!

— Шпетер, шпетер,[14] — перешел вдруг Ахмед на немецкий.

Никто, кроме Иосифа, не обратил внимания на смущение гида.

— Что ты волнуешься? — толкнул Стас друга.

— Надо учить испанский, Маруся, — ответил ему Иосиф.

Дорога вышла на широкую бетонную площадку у высокого обрыва над морем. Здесь автобус остановился.

— Прекрасный вид, можно фотографировать. — перевела Ирина Павловна.

Туристы высыпали из автобуса. Ахмед взял под руку Натали и повел ее к обрыву. Здесь на бетонной стене разложили свои товары марокканцы. Судя по всему, это их постоянное место, все туристские автобусы непременно заезжают сюда — вдали в легкой дымке просматривался Гибралтар, внизу и дальше до горизонта нестерпимая синева океана.

Друзья подошли к маленькому киоску. Рядом в тени деревьев было три стола, два случайных посетителя лениво попивали чай с мятой. Здесь всюду пьют чай с мятой, хотелось обыкновенной воды. Старик торговец протянул бутылку кока-колы.

— Нет, — покачал головой Левочкин, — аква!

Старик из ведра зачерпнул большой кружкой ледяной воды, разлил ее в два стакана. Стас протянул дирхамы.

Старик отрицательно покачал головой. Левочкин поблагодарил.

— Почему он не взял денег? — спросил Стас, когда они отошли от киоска.

— Наверное, мусульманский обычай — не брать с чужеземцев денег за обыкновенную воду. Закон пустыни.

— Хороший обычай. В русских деревнях не разрешается благодарить за воду.

Когда луна (светильник аллаха) взошла над отелем «Аль умниа», «два русских полярника» сидели, как обычно, во дворе гостиницы возле бассейна, вдыхали прохладу танжерской ночи и на чудовищном воляпюке — смеси немецкого и испанского — вели беседу с Ахмедом о смысле жизни.

Только иногда Ахмед не мог скрыть удивления, что не приличествует мусульманину, обязанному все принимать с непроницаемой маской на лице. Но уж такова была информация, щедро преподносимая Левочкиным, и Стас краснел от наглого вранья, но благо в ночи не видно, а на толчки друга босой ногой Левочкин не обращал никакого внимания.

Левочкина посетило вдохновение:

— Я единственный мусульманин в Арктике, — вещал он. — Единственный мусульманин-эскимос. Арктиксмен, почитающий коран. У вас сейчас плюс двадцать пять, а у нас — минус сорок или пятьдесят. Точно не знаю, не слушал радио. У меня двенадцать собак, двенадцать моих лучших друзей. Я их никогда не бью. Не мучаю.

— Хорошо, — сказал Ахмед. — По корану нельзя животных мучить. Надо убивать сразу.

— Зачем убивать? Ты не понял. Я на них езжу. У нас снег везде. Машин нет. Автобусов нет. Собаки — это как такси. Только бесплатно. Вернее, как личный автомобиль. Сел, накормил и поехал. От Рабата до Танжера за два дня доехать можно.

Ахмед слушал внимательно и покачивал головой.

— Едим сырое мясо, очень помогает…

— От чего помогает?

— От всего. От холода. От голода. От тоски. А когда много сырого мяса поешь, очень хочется женщину.

— О! — засмеялся Ахмед. И стал слушать с еще большим интересом.

— А где взять? День едешь на собаках по тундре, по арктической равнине, два едешь, три… ночуешь в снегу, ешь сырое мясо, а вокруг ни души — городов нет, поселков нет, избушка от избушки в сотнях километров…

Ахмед вздыхал.

— А лето у вас есть? — спросил он.

— Есть… есть лето. Но холодное. Голым ходить нельзя, купаться нельзя. Все нельзя. Надеяться на милость аллаха можно. Но я даже уразу[15] не соблюдаю во время рамазана. Не могу.

— Почему? — удивился Ахмед. — Почему?!

— Ты думаешь, это так просто? Сорок дней надо поститься, а пищу принимать, только когда взойдет светильник аллаха. Если рамазан летом — мусульмане в Арктике сразу становятся грешниками. У нас летом ночи нет, круглые сутки светит солнце. А разве можно в пост при солнце принимать пищу?

— Нельзя, — твердо сказал Ахмед.

— Вот-вот… Пока дождешься ночи, чтобы покушать, пройдет два месяца. Где ты за это время будешь? Там, у аллаха! Что делать?

Ахмед был потрясен железной логикой факта.

— Могу я после этого попасть в рай?

Ахмед призадумался.

— А он? — спросил Ахмед и кивнул на Стаса.

— А-а, — пренебрежительно махнул рукой Левочкин, — он русский, христианин. Им все можно, они хитрые.

Стас улыбался. Он знал, что Осю не остановить. Осю повело.

— Тебе надо сходить в Мекку, — улыбнулся Ахмед. — Мекка смоет все грехи, Мекка все простит. Аллах милостив!

— Не могу… Языка не знаю и молитвы забыл. Отец знал, я забыл. Совсем гяуром стал. Нельзя, убьют.

— Убьют… — охотно согласился Ахмед.

— У меня и жена не наша. — вздохнул Левочкин.

— Русская?

— Да…

— Совсем плохо, — сказал Ахмед. — Дети есть?

— Есть…

— Они никогда не будут мусульманами, — твердо сказал Ахмед.

— Это так, — согласился Левочкин. — Послушай, Ахмед! Ведь коран разрешает нанять заместителя… чтоб вместо тебя сходил в Мекку, совершил хадж… а?

— Это можно… но это дорого стоит.

— Ахмед, будь другом! Обойди за меня семь раз вокруг «черного камня», прикоснись к нему, соверши молитву у «места Авраама», попей воды из Замзама, пробеги семь раз с холма Сафа на холм Марва… Ну чего тебе стоит?