— А что, ты его видел?

— Нет, говорят, он погиб во время войны.

В спальню заглянул сын:

— Вы чего полуночничаете?

— Отец плохо себя чувствует.

— Сердце?

— Нет. Ничего особенного. Старею.

— Не выдумывай, папа, ведь мы с тобой комсомольцы, — и, словно испугавшись, что впадает в сентиментальный тон, сухо добавил, — спокойной ночи, бодрись, старик.

Павел Петрович, придерживая одной рукой грелку, другой подвешивает игрушки на елку. Вот и итог минувшего года — грелка и непроходящая, ноющая боль под ложечкой. На буфете ворох поздравительных телеграмм от родных и друзей. «В Новом году желаем доброго здоровья, больших творческих успехов». Если бы здоровье и творческие успехи зависели от дружеских пожеланий.

Случайно бросив взгляд на зеркало, Ткаченко состроил гримасу: «Вот такие дела, комсомолец», — сказал он не то своему отражению, не то отсутствующему сыну. Скорее всего обоим. Порой Ткаченко становится тоскливо, когда он вглядывается в своего Анатолия. Впечатление такое, будто со стороны видит самого себя. Все-все начинается сначала.

Вспомнились первые дни работы собкором в «Красном Знамени». Пугающее ощущение собственного бессилия, бесталанности, неспособности связать два слова. Боялся в ту пору Павел Ткаченко встретиться с солидными людьми. А люди все казались солидными. Удивляло, с какой готовностью они отвечают на его вопросы. Они верят не ему, а мандату, выданному уважаемой редакцией. Корреспондент уйдет, а они с надеждой каждый день станут разворачивать номер «Красного Знамени», искать статью о себе. Ведь они так старательно объясняли все корреспонденту, даже олух понял бы. А статьи нет и не будет, ибо корреспондент — редкая бездарь, написал плохо, и, конечно, в редакции материал забраковали.

Разве только тогда робел перед своими читателями Ткаченко? И сейчас, когда в зеркале видит седую голову, изрезанное морщинами лицо, все равно ему кажется, что пишет он не то и не так, как написал бы другой, по-настоящему талантливый человек. Когда вышел первый роман Ткаченко, он получил много добрых писем от читателей. Появились в нескольких газетах теплые рецензии. Автор ощущал необыкновенный подъем. В то время он мог часами просиживать за письменным столом, может быть, впервые почувствовал уверенность в своих силах, понял, какую радость приносит людям его труд. И вдруг в одной из центральных газет напечатали еще одну рецензию на его книгу. Написал ее именитый московский писатель. Он иронизировал над провинциальным собратом, а потом вынес безапелляционный приговор: «Я утверждаю, что у Павла Ткаченко нет таланта романиста».

После рецензии Ткаченко долго не мог подойти к письменному столу, чтобы продолжать начатую повесть. Когда-то давно, когда Павел только поступил на работу в редакцию, он называл белый лист бумаги чудом из чудес. Бесконечным кажется белое поле, никогда его не вспахать, не поднять безмолвной целины чистого листа бумаги. Написал только несколько слов, но уже знаешь — и на этот раз не сумеешь преодолеть сопротивления чистого листа. Мнешь, рвешь, швыряешь в корзину, — а из пачки достаешь такой же чистый, такой же непокорный лист, и все повторяется сначала.

Теперь уже с чистым листом бумаги воюет сын. Первый год работы в редакции он не чувствовал священного трепета, писал свои информации, словно выполняя школьные задания. Отца в ту пору беспокоила его гладкопись. Присел на часик за стол, нанизал слова в строчки, как куски баранины на шампур, — и готов шашлык. Но кушанье оказывается малоаппетитным — не хватает приправы, специй. Теперь и Толик побросал в корзину немало листов бумаги, исписанных его бисерным почерком. Мальчишка вырос. Его не удовлетворяет наспех сочиненная заметка, ему хочется полнее себя выразить. Он мучается в поисках настоящей темы, единственно верного слова, образа. Подлинная зрелость приходит к человеку вместе с чувством ответственности. Именно этого чувства особенно долго не хватало Анатолию. Но как он переживал ошибку, допущенную в передовой статье! На тумбочке у его дивана растет стопа книг. По ним можно определить, какие материалы готовит Толя.

Любопытно, чем больше сын читает, тем больше у него робости — все умные мысли давно высказаны, повторять их не позволяет самолюбие. Возможно, надо прийти на помощь молодому коллеге, посоветовать, подсказать? Нет! Он еще не кричит «SOS», значит, корабль не терпит бедствия. Пусть борется, пусть побеждает! Такая борьба продолжается всю жизнь, иногда ожесточается, иногда затухает.

Конечно, парню обидно: большая часть того, что он пишет, не доходит до читателя. Но что поделаешь — газета есть газета, и кто из журналистов не работал «на корзину», впустую!

У дверей долгое шарканье ног. На пороге появляется сын.

— Ты все с грелкой? А где мать? В этом году мы еще будем харчиться?

Павел Петрович не успевает ответить на три вопроса сына, как раздается звонок. Толя кричит:

— Папа, открой, я в ванной.

Гости нежданные — соседка с сыном. Варвара Сергеевна не дает Павлу Петровичу даже выразить удивление, сама торопится рассказать о своей радости.

— Пришли поблагодарить, сосед. Сюрприз-то у меня какой — к Новому году и сын дома.

В дверях стоит с полотенцем в руках Толя и укоризненно смотрит на отца. Павел Петрович смущен, искренне оправдывается:

— Я-то причем? Моей заслуги тут нет, уверяю вас.

— Да что вы, Павел Петрович, неужто вы думаете — я без понятия. Расскажи, Валерка, как было дело.

Валерка, сбиваясь, сумрачно глядя на носки туфель, говорит, что забрали его просто так, ни за что. Может, на этого доктора и взаправду напали хулиганы, только Валерка этого даже и не видел. Провожал он девчонку. Только, значит, она вошла в подъезд, а он свернул за угол, тут на него кто-то налетел, стукнул чем-то по голове и побежал дальше. Наверное, это и был перетрухнувший доктор. — От неожиданности я растерялся, — признается Валерка. — Пришел домой, в ушах звон, лицо в крови. В милиции потребовали, чтобы я им сообщников назвал. А кого я назову: девчонку, которую провожал? Так ведь что ж ее впутывать — стыдно. Так и сидел — прокурор санкцию дал, и не докажу, что не верблюд.

— На последнем допросе, — продолжал Валерий, — следователь про вас, дядя Паша, спросил, откуда, мол, знаю. Я, конечно, сказал — так и так, соседи. Потом еще что-то для приличия спросил и сказал, что могу быть свободным. Определенно перетрухнули, чтобы в газету вы про них не написали.

— Бог с ними, зачем газета, не надо связываться. Если бы не вы, кто б за парня заступился? Бандит — и все тут. А выходит — сам зазря пострадал, да еще и сраму набрался.

Когда ушли соседи, Толя спросил отца:

— Ты не чувствуешь угрызений совести, или как это красиво в статьях называют?

— А что я? Статья была не о Валерке, а вообще о проблемах воспитания рабочих подростков.

— Но ему нужна была не вообще проблема воспитания… Так-то, папочка.

В кабинете острый аромат хвои. Думалось, что Новый год Павел Петрович встретит со всей семьей. Но старший сын не приехал, хотя и обещал. Толя нашел себе другую компанию.

Когда куранты пробили двенадцать, Павел Петрович и Тамара Васильевна подняли бокалы:

— С Новым годом, с новым счастьем, Павочка.

— Счастьем, — словно эхо, повторил Павел Петрович. — За счастье, Томка! Может, включим телевизор?

— Ну его. Когда-то мы и вдвоем не скучали.

Мать и дочь

Помолвка. Это старое, вычитанное из книг слово все время вертелось на языке. Кажется, ни разу в жизни Анатолий не произносил и не писал его, а вот же привязалось, и избавиться от него нет сил. Когда младший Ткаченко договаривался с Женей вместе встречать Новый год, то думал, что останется вдвоем с ней, посидят в ресторане, а потом махнут куда-нибудь в парк, будут бегать по заснеженным аллеям, кататься на санках с горки, играть в снежки… Все равно что делать, но оставаться вдвоем, даже в молчании слышать друг друга.