— Опрометчиво поступил ваш товарищ, — заметив, что я кончил читать донесение, сказал чекист. — В лесу надо быть осторожнее. Вы из номера в номер печатали материалы из пущи. Привлекли к ней внимание всей области. Вот остатки нацподполья и пошли ва-банк.

— Ва-банк — так говорят картежники, но здесь политический бой. Я поеду в пущу.

Начальник управления встал с кресла:

— Зачем поедете, Павел Петрович? Вместо нас бандитов выловите, нацподполье ликвидируете?

— Расскажем о покушении на нашего корреспондента, поднимем народ на борьбу с националистическим подпольем.

— Запретить вам поездку не имею полномочий. Посоветовать — мое право. Все же, если поедете, позвоните: пошлем с вами наших людей.

— Автоматчиков?

— Кого сочтем нужным.

— Веселенькая поездка — редактор под надзором.

— Вернее сказать — с личной охраной.

— Павел Петрович, к вам пришли, — открыла дверь секретарша.

— Закрой дверь с той стороны, — прикрикнул на нее Урюпин, — холод напускаешь.

— Пусть товарищи немного подождут, — сказал я.

Секретарша закрыла дверь, и мы возобновили разговор. Говорили о Криницком, обсуждали — нужно или не нужно мне ехать в Лесное. Нет, это не редакционное совещание, не заседание редколлегии. Просто собрались в теплой комнате. Наступили холода, и редакция оказалась к ним явно не подготовленной. Нет дров. Печи в кабинетах не топлены. В общей комнате поставили железную печку с длинной трубой. В годы гражданской войны подобные сооружения называли «буржуйками». Сейчас у них, наверное, есть иные названия. Но греться у них приятно.

Снова в дверь просовывается голова секретарши:

— Товарищ редактор, вас ждут.

Неохотно покидаю место у печки. Знаю, что в кабинете у меня лютый холод.

— Кто там такой нетерпеливый?

— Товарищ не назвал себя, — отвечает секретарша. — Кажется, из обкома, точно не знаю.

Хорошенькое дело — кажется. В кабинете у меня Владас Рудис. Секретарь обкома, видно, порядком замерз. Он притопывает ногами, похлопывает себя по плечам.

— Ты что же, редактор, посторонних авторов решил морозить, а?

Я извиняюсь, что заставил ждать, и объясняю, что по разверстке, подписанной в облисполкоме Кузьмой Викентьевичем, никто редакции дров выдавать не собирается.

— Напрасно, напрасно, — басит секретарь обкома, — чего-чего, а дрова редакция заслужила. Кровью завоевала!

— Вы слышали о Криницком?

— Читал донесение. Вот и зашел. С утра еду в те края, могу кого-либо из вашей редакции прихватить. Ваш товарищ в беду попал.

— Решено. Я поеду.

— А как же с Москвой, вызов пришел награду получать…

— Можно подождать. Была бы награда, получить успею… Я посылал в Лесное Криницкого, мне и надо туда ехать.

— Сейчас нужно принять меры, чтобы каждый день в газете шли материалы с лесных участков. Пусть не думают бандюги, что смогут нас запугать. Не на тех напали, — словно подтвердил мою мысль секретарь.

Я докладываю, какие меры мы приняли для освещения труда лесорубов. В запасе у нас есть еще две статьи Криницкого. Ну, а потом сам пришлю. Организуем отклики.

— Добро. Так я завтра часикам к семи за тобой заеду, — протягивает руку Рудис. — А топить в редакции надо. Смотри, чернила замерзнут.

Криницкий ранен легко. Пуля пробила мышцы левого плеча. В больнице он оставаться не захотел, да и не было в этом нужды. После того, как медики обработали рану, сделали перевязку, снова вернулся на хутор к старому Венцкусу, где и было на него совершено покушение.

Я сижу напротив Олега. Криницкий беззлобно подтрунивает над собой:

— Как меня ранили? Глупо. Крайне глупо. Сидел я за столом, на том месте, где вы сейчас сидите, Павел Петрович, писал. Услышал, словно кто в плечо толкнул, смотрю — на бумагу капает кровь. Бросился к кровати, схватил свой трофейный «вальтер» и в окно. Показалось мне, что в кустах кто-то мельтешит. Пальнул два раза — в белый свет, как в копеечку. Вот и все мое геройство.

Криницкий, очевидно опасаясь, как бы не подумали, что он струсил, излишне храбрится, пытается все обратить в шутку. Он признается:

— Это, безусловно, гусарство, я понимаю. Но не очень огорчаюсь, что мне продырявили шкуру. Несчастье по крайней мере поможет привинтить мою неусидчивую задницу к какому-нибудь лесоматериалу. Крайне необходимое для меня мероприятие. Всю жизнь именно этого я и не умел делать. Все, что угодно, только не сидеть за письменным столом. На этом хуторе, кажется, впервые появился зуд в пальцах, потянуло к столу. Задумал документальную повесть, уже написал первые главы. Герой — хозяин этого хутора, занятный старик. Очень много помогал партизанам.

— Говорят, что вы получали от бандитов предупреждения? — спрашиваю я у Криницкого.

— Предупреждения? Да, получал. Даже дважды. Первый раз — как приехал. Требовали, чтобы убирался отсюда по добру, по здорову. Второй раз после того, как статью опубликовал. Сразу же, как газета пришла, и письмо получил. Там разговор серьезнее вели, угрожали пулей. Но я, откровенно говоря, не поверил. Пугают, думаю, сукины сыны.

— А в органы почему не сообщили?

— Как сказать, боялся, что засмеют, скажут — «щелкопер» струсил.

В первую ночь в Лесном мы долго разговаривали с Криницким. Выяснив обстоятельства ранения, обстановку на лесоучастке, перешли к делам редакционным.

Когда легли в постель, Олег спросил:

— Вы никогда не задумывались, Павел Петрович, почему Урюпин много пьет, а вкуса водки не чувствует?

Я попытался отшутиться, но собеседник не принял шутки. Видно, он всерьез обеспокоен судьбой Виктора Антоновича. Приподнявшись на локте здоровой руки, он сказал:

— Страшно, Павел Петрович, когда человек катится под откос, а ты приплюснул нос к стеклу окна вагона и смотришь. Может, ручку стоп-крана дернуть? Пусть поезд на минутку остановится, чтобы люди могли поднять человека.

— Это, Олег, при условии, когда человек хочет ухватиться за протянутую тобой руку.

— Чтобы знать, ухватится или нет, надо руку протянуть.

Что сказать Олегу? Да, я тоже замечаю, что с Урюпиным творится что-то неладное, но что? Мои попытки вызвать его на откровенность результата не дали. Нелегко разгадать тайну, строго оберегаемую человеком, которого изнутри точит какой-то червь. Сказать об этом Олегу? Какой смысл? Получится, что я ищу смягчающие обстоятельства для своей черствости. Мол, даже ближайшему помощнику не протянул руку в беде. Круто меняю тему:

— Когда едешь в Принеманск?

— Недельку надо бы еще здесь побыть, а то и две. Соревнование развернулось на всю катушку.

— Товарищи считают, что покушение может повториться. Ты об этом думал?

— На войне тоже стреляют, случается и убивают. Сами мы заварили кашу, нам и расхлебывать. Ну, уеду я, а что от этого изменится? Другой корреспондент приедет, в него стрелять станут.

— А если я стану настаивать на твоем отъезде?

— Все равно не уеду, пока больничный лист не закроют. Так на так выйдет — недели две.

В комнате наступает тишина. Олег мирно посапывает. Ему явно не хочется продолжать этот разговор. Криницкий оказался совсем не таким, каким я его представлял себе по первой встрече. Почему Соколов, Платов сразу увидели в нем интересного человека, разгадали способного журналиста, а я заметил только вылезший из-под фуражки чуб?

Черт знает, откуда во мне это… не знаю, как назвать — верхоглядство, что ли. Встретил первый раз человека и уже, мол, знаю, что это за птица. Человека не сразу раскусить. Пуд соли надо съесть. Что я знаю об Урюпине? А его судьба волнует Криницкого. Тамара столько раз спрашивала… Мысли наскакивают одна на другую, пока их не обрывает крепкий сон.

Несколько раз перелистал свои блокноты того времени, но никаких записей, сделанных в Лесном, не нашел. Куда они запропастились? Обратился к подшивкам «Зари Немана». В каждом номере там есть одна, а то и несколько заметок о лесорубах. Но они мало чем могут дополнить мой рассказ. В них речь идет об организации соревнования, о его победителях. Как и в других материалах того времени, много говорится о стремлении лесорубов работать так, чтобы оказаться достойными фронтовиков, которые громят фашистскую гадину в ее логове. Каждый день газета, как боевую сводку, печатает сообщения о выполнении лесорубами планов.