Беба замолчала и, деланно улыбнувшись, стала рыться в своей сумочке, достала сигареты. Жерар молча протянул ей через стол зажженную спичку. Закурив, она поблагодарила кивком и несколько раз коротко, по-женски, затянулась.
— И какие бывают иногда совпадения, как в романе… — усмехнулась она, сняв с кончика языка табачную соринку. — Я тогда дошла до Ювелирного треста, один квартал, и вдруг меня окликают. Смотрю — маэстро Оливьери… ну, тот самый скульптор… Спрашивает, что со мной, кто меня обидел, и как-то очень по-хорошему, с участием, и ни слова о том, что между нами произошло. Меня это тогда очень тронуло, Херардо… И вообще он мне в ту минуту показался единственным близким человеком…
Она пожала плечами и положила сигарету. Жерар молча слушал с угрюмым лицом, выводя ложечкой на столе какие-то узоры.
— В общем, я вернулась работать к нему. Ну а потом я с ним сошлась. Никто ведь меня и не принуждал… а просто вот так сложились все обстоятельства. Так неужели, Херардо, я теперь от этого должна чувствовать себя какой-то преступницей? Ну, скажи честно! Клянусь небом, я — положа руку на сердце — вовсе не считаю себя настолько уж хуже многих из этих чистеньких сеньорит, которые краснеют как маков цвет, если к ним случайно прикоснутся в троллейбусе… — Беба перевела дыхание и повторила запальчиво, почти крикнула. — Да, вот не считаю, не считаю! А ты объявил себя конченым человеком только потому, что тебе пришлось временно заняться этим свинством. Я не знаю, Херардо… Или я такая уж набитая дура, или ты смотришь на жизнь так, словно вчера родился…
— Нет, Беба. — Жерар усмехнулся и подпер щеку кулаком. — Жизнь я знаю побольше тебя… Знаю настолько, что удивить меня чем бы то ни было вовсе не так легко. Но тут дело не в удивлении грязной стороной жизни. Дело в том, что эта грязь меня захлестнула с головой, понимаешь? И мне, тонущему, вовсе не легче оттого, что другие тонули до меня и будут тонуть после… Надо полагать, ты в шестнадцать лет тоже уже кое-что знала о жизни… И знала о том, что случившееся с тобой ежедневно случается с сотнями других девушек. Однако от этого знания тебе было не легче…
Он вскочил из-за стола и, пройдясь по комнате, остановился перед окном и сунул руки в карманы. Беба покосилась на его сутулую спину и вздохнула.
Конечно, Херардо нужна другая девушка, умная и образованная. Он ведь ждал от нее какого-то настоящего утешения, а она не нашла ничего лучшего, как рассказывать о себе… Утешила, нечего сказать.
— Беба, который час? — не оборачиваясь, спросил Жерар.
— Половина одиннадцатого… — не сразу, тихо ответила она.
Жерар помолчал, кашлянул.
— Поздно уже… Поедем, пожалуй, я тебя провожу.
Беба низко опустила голову, удерживая навернувшиеся слезы. Жерар обернулся и внимательно посмотрел на нее, потом подошел и сел рядом, придвинув свой стул вплотную.
— Ну что? — ласково спросил он, коснувшись ладонью ее волос. — Не нужно плакать, моя маленькая, все равно все это уже прошло… Я только советую тебе никогда об этом не думать: такие воспоминания ни к чему хорошему не приводят. Ну, успокойся…
Беба рывком подняла голову.
— Да разве я о себе, Херардо! — крикнула она. — Неужели ты не понимаешь — я ведь потому и пришла к тебе, что почувствовала, как тебе сейчас тяжело! Видит небо, я отдала бы все, чтобы хоть как-то тебе помочь, Херардо, — а что я умею? У меня ничего не получается, я не умею связать двух слов, но если бы только ты поверил в мое желание утешить тебя, то, может быть, тебе стало бы немного легче… Если бы ты понял, что ты вовсе не такой одинокий, как тебе кажется. Я знаю, Херардо, я такая глупая — тебе нужна была бы другая девушка, конечно, я это понимаю, — но мне так хочется что-то для тебя сделать, пойми! Мы с тобой знакомы всего две недели, а мне кажется, что уже прошел целый год… Херардо, я ведь знаю, что ты хороший, и ты вовсе не стал хуже оттого, что с тобой так получилось, — пойми это!
— Ну успокойся, Беба, успокойся… — тихо сказал Жерар, прижимая к груди ее голову. — Я верю в то, что ты говоришь, верю, что у меня есть настоящий друг. Успокойся, не нужно. Я и сам не собираюсь делать из этого трагедию. Просто мне очень тяжело… Было тяжело, пока не пришла ты… Вот видишь, если ты хотела мне помочь, то уже и помогла…
— Ты слишком спокойно это говоришь, Херардо, чтобы я могла тебе поверить! — крикнула Беба, подняв голову и глядя на него заплаканными глазами. — Ты сейчас говоришь, как заводной человек. Разве я этого не чувствую? Скажи, Херардо, что я могу для тебя сделать?
— Ты дала мне свою дружбу — это очень много, дорогая…
— Я хочу дать тебе не только дружбу. Я хочу дать все, все, понимаешь? И мне от тебя ничего не нужно взамен, мне только нужно видеть тебя снова живым человеком. Слушай, Херардо… — Беба слегка отстранилась от него и прямо посмотрела ему в глаза. — Я не скрываю от тебя моего прошлого, правда? Я вовсе не невинная девочка, я уже знала мужчин. Но клянусь тебе спасением моей души, — она перекрестилась, — что никому из них я никогда не говорила того, что сейчас хочу сказать тебе. Херардо, хочешь, я останусь сегодня у тебя? Хочешь, чтобы я все время была с тобой до тех пор, пока ты не успокоишься и не перестанешь чувствовать себя таким одиноким? Скажи, Херардо, это сможет тебе помочь?
Жерар снова привлек ее к себе.
— Моя дорогая девочка… — медленно сказал он, поглаживая ее волосы, — ты сама не понимаешь, на что идешь… Я ведь никогда не смогу дать тебе того счастья, которого ты заслуживаешь.
— О каком счастье ты говоришь? — прошептала Беба. — Я хочу только одного счастья — дать тебе хоть немного радости. Неужели ты откажешь мне в этом, Херардо мио?..
В огромном городе, миллионами огней озарившем небо над спящей пампой и сонными водами Ла-Платы, часы на башнях и колокольнях разноголосо отзвонили половину второго. В одном из кафе на авениде Коррьентес, где еще не затихала жизнь, уныло сидел за столиком будущий врач дон Эрменехильдо Ларральде, бесцельно переставляя перед собой пустые бутылки из-под пива и размышляя над причинами, помешавшими рыжеволосой девушке прийти в девять часов к обелиску. Та, о которой он думал, в этот момент находилась за несколько кварталов от него. Она лежала, прижавшись горячей щекой к плечу любимого, и широко открытыми глазами смотрела в потолок, по которому перебегали разноцветные отсветы мелькающих за окном реклам.
В это же самое время приятель будущего врача — будущий президент — с одурелым видом и съехавшими с переносицы роговыми очками сидел над «Проблемами колониализма» и, бормоча что-то себе под нос, делал выписки в толстую тетрадь. В маленьком кабинетике, несмотря на распахнутое настежь окно, было душно, и будущего президента давно клонило ко сну, но одним из его жизненных правил было строгое соблюдение ежедневного рабочего расписания, а он сегодня весь день учился играть в гольф и сейчас наверстывал упущенное.
В старой части города, на тихой и тенистой от платанов улице, в одной из комнат ветхого двухэтажного особняка спала на своей узкой кровати черноглазая Дора Беатрис, прапраправнучка капитан-генерала испанской короны дона Педро Мануэля Гонсальво де Альварадо. Укрывавшая ее простыня сползла на пол, на лежавшую перед кроватью вытертую шкурку оцелота, и Дора Беатрис спала крепким сном молодости, уткнув нос в подушку. На ее письменном столе, рядом с увядающей в стакане веточкой жасмина, тлела антимоскитная спираль и лежал развернутый томик Публия Корнелия Тацита, с отмеченными для перевода местами, повествующими о злодействах Сеяна. Дора Беатрис получила на осень переэкзаменовку по латыни, но сейчас ей снился не Сеян и не Тацит, а некий инженер-авиаконструктор по имени Фрэнклин Хартфилд.
Сам мистер Хартфилд в этот момент тоже спал — в откидном кресле рейсового «грейхаунда», разогнанного до семидесятимильной скорости по отполированному миллионами шин бетону федеральной автострады номер 54. Ледяная февральская крупа била в окна и вихрилась в конусах света перед лобовым стеклом, шофер лениво жевал резинку, поглядывая на укрепленную на приборном щитке карточку маршрутного расписания. Выйдя из Уичиты в девятнадцать тридцать, автобус только что миновал Тайрон, уже на территории штата Оклахома, и через час должен был пересечь границу Техаса. До конечного пункта маршрута — Албукерк, штат Нью-Мексико — было еще девять часов пути.