Сама Степанида дальше Московских ворот не пошла, побоялась, гитлеровцы и полицаи прикладами били народ, чтобы не собирался и не путался на дороге. Но верные люди рассказали, что всю колонну загнали в старый карьер на кирпичном заводе и постреляли из пулеметов. Стрельбу она слышала собственными ушами.

За полночь молча сидели у каганца Федор Кузьмич и Анна Ивановна. Если правда то, что рассказала Степанида, — а зачем ей выдумывать такие страсти? — Азы нет в живых. Впервые за все годы женитьбы сына почувствовали, как дорога им невестка. Потеряли родного, близкого человека. Аза была доброй, ласковой женой, хорошей, заботливой матерью. А разве плохой невесткой была она! Разве слышали они от нее хоть одно слово поперек, видели хоть один косой взгляд! Тихо и робко вошла она в их жизнь.

И вот нет ее…

Теперь ответственность за жизнь внука и перед сыном, и перед богом легла на их плечи. Федюшка спокойно спал, как все дети, раскрасневшийся во сне. Набегался, наигрался за день. Слабо при свете каганца поблескивал на его груди маленький золотой крестик на голубом шнурке.

Спаси и укрой его, святая сила!

Ничего не забыл Тимофей Жабров!

Чумной бедой подкатил к дому Хворостовых крытый грузовичок. Анна Ивановна только охнула, а на крыльце уже застучали каблуки кованых на немецкий лад сапог. Дверь рванулась, и в избу вошел Жабров, за ним втиснулись еще двое с винтовками на плечах. Жабров был в том же кожаном пальто, но воротник к нему пришил из черного каракуля. Вместо пыжиковой шапки-ушанки на голове каракулевый пирожок. Для военного вида затянулся командирской портупеей. На боку — парабеллум. Сразу видно, заслужил у гитлеровцев доверие.

— Здорово, хозяева! — гаркнул добродушно, даже приветливо: был навеселе. — Вижу, товарищ буденновец сегодня дома. Вылечился! Хорошо! А как здоровьице нашего любимого полководца Семена Михайловича? Расстройства в его личной жизни не наблюдается по случаю того, что конная Буденного пошла на колбасу? — и оттянул книзу челюсть.

Федор Кузьмич молчал, намертво сцепив зубы.

— Ты на меня, Федор, волком не смотри. Ты — хозяин. А гость в дом — бог в дом. Неси литровочку, выпьем, за политику поговорим.

Федор Кузьмич, как в тумане, вышел из горницы. Не будь на руках внука, схватил бы топор, порубал Тимошку — и делу конец!

Анна Ивановна окаменело стояла у печи.

— Почему молчишь, хозяйка? — с пьяной ухмылкой уставился на нее Жабров. — Или русский язык иноверцам продала?

— Садись, Тимофей Фаддеевич, — пролепетала вконец перепуганная Анна Ивановна. — Сейчас закуску подам.

— Чем угощать будешь? Мацу сегодня пекла? — И Жабров, довольный шуткой, оттянул нижнюю челюсть безгубого рта.

— Что ты, бог с тобой, православные мы, — пролепетала Анна Ивановна.

— Православные! А это что! — и кивнул в сторону Федюшки. Только теперь заметил крестик на груди ребенка. — Ишь, крестик повесили! — пьяно икнул и харкнул в угол. — Бога хотите обмануть? Врете! Бога не обманете. И новую власть не обманете! — протянул к Федюшке руку и дернул за крестик. Но крепкий шнурок только врезался в шею ребенка. Федюшка закричал.

Анна Ивановна бросалась к Жаброву:

— Что делаешь, окаянный!

Стоявший рядом с Жабровым полицай, видимо, был обучен и на такой случай. Одним привычным ударом отшвырнул Анну Ивановну к порогу. На грех, у самой двери под лавкой лежал топор. В беспамятстве Анна Ивановна схватила топор и бросалась на Жаброва. Жабров отскочил в сторону и, матерясь, выхватил из кобуры парабеллум.

— Ах ты, большевистская зараза! На законную власть при исполнении служебных обязанностей нападаешь?!

Два раза выстрелил. Анна Ивановна согнулась в пояснице, постояла, как бы в раздумье, схватившись руками за живот, и упала лицом в пол.

Услышав выстрелы, Федор Кузьмин вскочил в избу и бросился к жене. Жабров тихо, по-кошачьи, подошел к нему сзади и рукояткой парабеллума ударил по затылку. Федор Кузьмич свалился рядом с женой.

— Сашко! Тащи щенка! — приказал Жабров сутулому и тощему полицаю с длинным — словно дверью прищемили — лицом. Сдернул со стола скатерку и вытер рукоятку пистолета.

— Одеть мальчонку? — вопросительно посмотрел Сашко на начальника.

— Что за нежности при нашей бедности, — растянул Жабров складки у рта.

Полицай схватил онемевшего от страха Федюшку, ногой толкнул дверь и уже в сенцах быстрым привычным движением сорвал с шеи мальчика крестик, пугливо оглянулся — не увидел бы Жабров — и легко швырнул Федюшку в кузов автомашины.

Жабров вышел на крыльцо, заглянул в кузов. Уставился на Сашко оцинкованными глазами.

— Гони крестик. Ни с чем не разминешься, босяк!

Сашко покорно полез за пазуху, вытащил крестик с порванным шнурком и с дурацкой ухмылкой на прищемленном лице протянул Жаброву. Тот небрежно сунул крестик в карман, сел в кабину, приказал шоферу:

— Валяй! Еще в Сковородино заехать надо!

Машина укатила. Соседи, слышавшие крики и выстрелы в избе Хворостовых, сразу не решились пойти туда и посмотреть, что произошло. Случалось, полицаи возвращались назад…

А дверь в избу Хворостовых чернела распахнутой настежь, словно на дворе лето.

Первой садом, озираясь, пробралась к Хворостовым дочь соседки Степаниды Ксюша. Крадучись, взошла на крыльцо, заглянула в горницу. Выскочила как ошпаренная, закричала, сзывая людей:

— Помогите! Помогите! Беда!

Трудно поверить, чтобы за одну ночь человек мог так постареть. Еще вчера Федор Кузьмич Хворостов был крепким матерым мужиком. Легко и молодо нес на широких медвежьих плечах молотобойца свои шестьдесят лет.

Мутное медленное мартовское утро, заглянув в избу Хворостовых, увидело в ней старика. Не так, знать, просто всю долгую, как жизнь, ночь просидеть над трупом жены. Щедро пробилась седина в бороде и усах, голова и раньше была белая. Ослабели, одряхлели плечи, согнулась спина. Старость поселилась в запавших глазах, в дрожащих руках.

Схоронили Анну Ивановну на следующий день, быстро, как бы даже тайком. Знали, что гитлеровцы и полицаи не допускают сходок да шествий. Староста Егор Матрехин — от греха подальше — в тот день с утра уехал в район: дескать, знать ничего не знал и ведать не ведал.

Все заботы о похоронах взяла на себя соседка Степанида с дочкой Ксюшей: и место на погосте выбрали, и могилу выкопали, и покойницу обрядили в последний путь. Федор Кузьмин сидел над гробом жены безучастный, со всем соглашался, только кивал головой. Вроде умом тронулся.

Ксюша принесла Федору Кузьмичу миску сметаны и ломоть ржаного хлеба:

— Поешьте, дедушка!

Федор Кузьмич покорно макал хлеб в сметану, равнодушно, механически жевал, не замечая вкуса.

С кладбища Федор Кузьмич вернулся в сумерки, совсем больной. В избе пусто, холодно. Надо бы протопить, но так устал, так ломило поясницу, что, не раздеваясь, даже не скинув валенок, лег на кровать, натянул на голову тулуп.

В полудреме вспоминались далекие, давно забытые, дни: как бегал через Сорочий яр в Вербное на свидание с Анюткой Сотниковой; как все Троицкое с плачем и причитаниями провожало в августе четырнадцатого года на войну с германцами; как лежал в Джанкое в тифу, а за лазаретным открытым окном цвела крымская персиковая весна…

Скрипнула дверь. По походке догадался — Ксюша. Девушка его окликнула, поставила что-то на стол — верно, ужин. Он не ответил: спит. Ксюша постояла немного и ушла, тихо притворив дверь.

Минувшей ночью, когда он сидел над трупом жены, и потом, на кладбище, у свежечерневшей среди нетронувшегося еще снега могилы, Федором Кузьмичом владела одна дума. Когда вернется с войны Алексей и спросит, где жена, где сын, где мать, — что он ответит? И разве не вправе будет сказать Алексей: «Где же ты был, отец, старый солдат, красноармеец? Почему не спас? Почему стерпел такое изуверство? Почему не отомстил смертельному врагу?»

Кто его смертельный враг? Кто потоптал его жизнь, уничтожил всю его семью?