— Налить?

— Что-то не хочется.

Да и есть не хотелось. Поковырял ложкой в котелке, налил кружку чаю. Все не шла из памяти веселая розовая полудетская физиономия Виктора Воротникова и его слова: «Будем стоять и на жизнь и на смерть!» Хорошо бы на жизнь!

Чай допить не удалось. Утреннюю тишину смял, растоптал, распял грохот артиллерийской канонады. Спрятавшиеся за лесом немецкие гаубицы били по тылам полка. Снаряды с воем неслись над головой и рвались где-то сзади.

Рота лежала, прижавшись к сырой желтой глине траншей. Бить по переднему краю нашей обороны немцы боялись — слишком близко от своих передовых позиций. Артналет продолжался минут двадцать. Потом разрывы снарядов стали глуше, — видно, немцы перенесли огонь в глубь нашей обороны.

И вдруг раздался воющий гул авиационного мотора, чей-то крик: «Воздух!», и сразу же вокруг поднялась беспорядочная ружейно-автоматная стрельба. Били по «юнкерсу», что шел низко над лугом и пулеметными озлобленными очередями крестил траншеи роты. Одна за другой разорвались три бомбы.

В это время Полуяров увидел, что немцы бегут по прибрежному лугу к реке, тащат лодки, бревна, бочки. Поднялся, крикнул:

— Огонь!

Станковые и ручные пулеметы ударили по переправляющимся немцам. Лодки переворачивались, расползались плоты, но гитлеровцы уже достигли нашего берега и ползли в осоке, с каждой секундой их становилось все больше и больше. «Надо сбросить в реку!» — решил Полуяров и передал по цепи приказ:

— В атаку! Вперед!

Несколько секунд казались мучительно долгими. Не встают! Не поднимаются! Не кричат «ура»! Где же, Виктор, твое «Будем стоять и на жизнь и на смерть!».

И Полуяров не выдержал. Выскочил с автоматом из укрытия, закричал:

— Ура! Вперед! — и бросился по лугу, туда, где копошились и спешно окапывались гитлеровцы. Он бежал не оглядываясь. Все же спиной чувствовал: рота поднялась. Вот справа с разгоряченным лицом во главе своего взвода пробежал Виктор Воротников.

«Милый мой!» — подумал Полуяров.

Когда немцы были уже рядом, Полуяров дал несколько очередей из автомата. На песчаном берегу шла рукопашная. Теперь фашисты на уцелевших лодках и плотах устремились назад. Бойцы роты добивали ползущих гитлеровцев, которые путались в осоке и захлебывались в болотной воде.

Подошел младший лейтенант Виктор Воротников:

— Товарищ старший лейтенант, приказ выполнен! Стоим! И стоять будем.

Авиационный мотор взвыл как-то сразу, «юнкерс» вынырнул из-за леса и низко, почти над головами, промчался, прошивая берег пулеметным свинцом. Тяжелый удар в грудь бросил Полуярова на землю. Он увидел над собой молодое, розовое, бледнеющее и расплывающееся лицо Виктора Воротникова. В ушах стоял гул авиационного мотора. Но гул все стихал, все бледней и расплывчатей становилось уходящее лицо Виктора…

Сергей Полуяров просыпался, снова засыпал, но никак не мог понять, где он и что с ним. То было ощущение полного покоя и тишины, то вдруг начинало невыносимо болеть плечо, и он пытался и не мог повернуться на бок. Порой ему казалось, что под ним работал мотор, который все время его трясет. Но когда проснулся окончательно, понял, что лежит в вагоне. Куда-то его везут. С трудом приподнялся, глянул в окно — река.

— Что за река? — хрипло спросил лежавшего на соседней полке раненого.

— Известно — Волга!

— Как Волга?

— А ты думал, Висла или Одер! Нет, брат, нам их уже не увидеть. Во всяком случае, мне. Отпрыгался. На одну треть меня укоротили.

Полуяров машинально проверил: нет, его собственные руки и ноги на месте. Только дышать трудно, грудь забинтована. Значит, ранен в грудь.

— Куда же нас везут?

— Все равно теперь! — вздохнул сосед. — Говорят, в Свердловск.

Месяц в госпитале тянулся чередой бледных немощных дней: врачебные обходы, перевязки, вонючие микстуры, бледно-синяя овсянка, жидкий чай. Ранений было два. Одно в грудную клетку, где-то по соседству с сердцем прошла пуля («Счастлив твой бог», — сказал хирург), и в плечо.

Когда дело подошло к выписке, начальник госпиталя вызвал к себе Полуярова:

— Как настроение, товарищ старший лейтенант?

— Нормальное!

— Какие планы?

— Обыкновенные: на фронт!

— Рановато, рановато. Вот что! Или оставайтесь еще дней на десять в госпитале, или можем отпустить домой на тот же срок, отдохните.

Полуяров улыбнулся:

— Куда домой?

— Семья на оккупированной территории?

— Нет у меня семьи. Не успел обзавестись.

— Ну, родители?

— Давно успел потерять.

— Так никого и нет и поехать некуда?

И Полуяров вспомнил: а город, где он рос, учился, работал. Где прошло детство и юность. Разве не родина! Сказал обрадованно:

— Есть куда поехать! Есть! Выписывайте отпуск на десять дней.

В вагонное окно заглядывало утро, не по-осеннему светлое и солнечное — бабье лето. Ночью прошел дождь, и теперь все светилось и дрожало, обсыпанное живым серебром: и пожелтевшие листья придорожных кустарников, и полосатые перекладины шлагбаумов, и картофельная ботва на оголенных огородах.

С рассвета Полуяров сидел у окна. Неужели там, за тем леском, он снова увидит на бугре темную кирпичную заводскую трубу, бурую громаду гофманской печи, бесконечные ряды деревянных навесов для сырца. И старый карьер, который они называли зароем. Сколько лет не был в этих местах, но, кажется, помнит каждое дерево, каждый поворот дороги, каждый столб.

Поезд замедлил ход, и Полуяров увидел за окном на низком лугу длинную цепочку работающих женщин. В куртках, ватниках, в коротких городских пальтишках, они рыли вдоль железнодорожного полотна ямы. Только вглядевшись, сообразил: окопы!

«Паникеры! С ума посходили? — вознегодовал Полуяров. — Воистину, у страха глаза велики. Кому взбрело в голову рыть окопы в самом центре России? Фронт-то еще бог знает где! Неужели всерьез можно предположить, что немцы и сюда доберутся.

Верно, война началась для нас неудачно. Верно, бои сейчас идут на Смоленщине. Но чтобы фронт дошел сюда — чепуха. Триста или четыреста лет на эту землю не ступала нога врага. Паникеры!»

Так думал Полуяров, подъезжая к городу своей юности. Но уже часа через два, отмечаясь у военного коменданта, почувствовал: недавнее благодушие не очень-то здесь уместно. Десятки военных и гражданских штурмовали помещение комендатуры. Сам комендант, делавший отметку о прибытии, с лицом серым и злым, спросил:

— Из госпиталя? На десять дней?

— Да, примерно. Если не надоест.

— Родные здесь?

— Нет, родных нет.

— Знакомые? Дела?

— Да и дел особых нет.

Комендант поднял на Полуярова ввалившиеся злые глаза.

— Какого ж рожна сюда явились? Не нашли другого места для отдыха! Смотались бы за Урал, там хоть затемнения нет. — Спросил с издевкой: — Ранило, случаем, не в голову?

— В грудь!

Комендант осекся, перешел на официальный тон:

— Во всяком случае, рекомендую не задерживаться и поскорей завершать отдых.

— Разве…

— Разве, разве! — озлился комендант. — Разве не знаете, что город в полосе возможного танкового десанта противника? — И, не глядя на карту, висевшую на стене за его спиной, ткнул пальцем в сторону Трубчевска: — Вот так!

Уходя из комендатуры, Полуяров увидел, как во дворе красноармейцы взваливали на грузовик сейф размером в добрый шкаф. Лихо вскрикивали:

— Раз, два — взяли!

Вспомнил: когда-то на зарое они так же, поднимая забурившую вагонетку с глиной, кричали: «Раз, два — взяли!»

Зачем он приехал сюда? На земле есть только одно место, где его ждут, где обрадуются его возвращению — полк! Нет, зря он сюда приехал!

Гостиница, когда-то представлявшаяся рабочему пареньку с кирпичного завода верхом роскоши и великолепия, теперь показалась запущенной, старой, жалкой. В длинных полутемных коленчатых коридорах со скрипучими кособокими полами стояли застаревшие запахи канализации и дезинфекции. В маленьком полутемном номерке, который отвели Полуярову, на стене прибитый вершковыми гвоздями красовался плакат: