Задумался, разлил брагу по кружкам. Заговорил:

— Мир велик! Только тот, кто истинно велик может позволить себе быть добрым. А зло… Зло начинается с малого. Расскажу тебе одну историю, парень. Жил-был в нашем городе парнишка один, лентяй и лоботряс. Крепок был, руки из правильного места росли, да вот лень-матушку привечал. Однако ж кушать на что-то надо было, и придумал он себе занятие такое. На перевале выкопал яму, рано утром туда забирался, будто коротыш такой увечный, под рубаху подушку и пару башмаков, чтобы носы наружу. Торговцы мимо едут, а он плачется: ‘Поможите, люди добрые, безногому на пропитание!’ Караваны-то через Кардаган и по сих пор часто шастают. С одного торговца монетка, с другого — и безбедная жизнь обеспечена! Вот однажды он так-то уселся, а ему сверху на голову камешки просыпались. Он едва не обделался, думал, сейчас камнепад начнется, вот ведь прознала Богиня о его обмане честного люда! Чуть выглянул из-за уступа-то, смотрит, а там человек, весь в черном, камень на камень кладет. Что за диво? Вот так он и смотрел, рот открыв, да помалкивая на всякий случай. Как вдруг карета из-за поворота выруливает. Богатая такая, красивая, четверкой запряжена. Из окна детские лица — мальчишка постарше и девчонка, совсем маленькая, на руках у дамы. Все рыжие, как солнышки. Сердце у нашего калеки тут екнуло. Да испугался он человека в черном отчего-то. Так испугался, ажно сердце зашлось! Ему бы на дорогу выбежать, карету поворотить, предупредить, а он застыл с выпученными глазами… Тут черный сверху как на карету прыг, будто кот ночной. Сначала кучера порешил, потом того, кто сзади на козлах. Кони стали. Женщина вышла, рукой от солнца закрылась — лица не разглядишь, и спрашивает его: ‘Нас вы тоже убьете?’, а он ей ласково так: ‘Конечно, красавица!’ Она постояла мгновенье, а потом к ногам его бросилась, обняла за колени, стала просить за детей, имена повторяла, плакала. Только не успел наш калека оглянуться, как она мертвая лежала. А он в карету полез. Мальчишка покричал немного и затих. А человек в черном все не выходит. Самые страшные мысли калеке тому в голову полезли, что он там с детьми делает-то… Тут тот вдруг вылез и девчушку держит на руках. Она не плачет. Смотрит на него серьезно, как будто что-то понимает! Он ее к спине ремнями привязал, женщину и мужиков в карету затащил и на гору полез. А там уж легонько так, пальцем, камни толкнул… Они и карету, и коней под обрыв снесли, долго эхо билось… Калека застыл ни жив, ни мертв. Глазами моргнул, смотрит — черный перед ним на корточках сидит. И спрашивает так ласково, как ту даму: ‘Ты все видел?’ Вот тут-то вся никчемная жизнь у того калеки перед глазами и пронеслась. Вроде никому плохого не делал, — что торговцу станется от брошенной убогому монетки? — был простой лентяй, а оказался подручным убийцы, вот оно как повернулось-то! ‘Я тебя не порешу, — сказал ему черный человек, — этот раз у меня последний был! Но ты все-таки помалкивай, парень, а то ведь я и передумать могу!’ И пошел, посвистывая, прочь. Будто прогуливался.

У Викера давно пересохло в горле от волнения, но он совсем позабыл про брагу.

Собеседник замолчал, загляделся в окно. От уголков его глаз бежали морщинки белее, чем загорелое лицо, будто солнечные лучики. Такие бывают у людей, которые много и по-доброму смеются. Вот только сейчас в глазах пасечника не было радости.

— Тебя зовут Риз? — хрипло спросил Викер.

Хозяин посмотрел на него с удивлением.

— Да, а откуда ты знаешь мое имя?

Перед внутренним взором паладина полыхнуло алым — то ли пламенем Фаэрверна, то ли маками Кардагана. Он нашарил в кармане горсть монет, ссыпал на стол. Встав, поклонился.

— Благодарю тебя за откровенность, человече. И за сочувствие!

— Наше дело такое, — улыбнулся мужик, — мимо чужого горя не проходить. Тогда и сам счастливее станешь!

Уже на пороге ар Нирн обернулся.

— Забыл спросить тебя! А какие детские имена тот калека слышал от женщины?

Пасечник почесал в затылке.

— Мальчонку кликали то ли Джанисом, то ли Джарвисом… А девчонку — он точно запомнил! — звали Тамарис.

Из-за двери дома священника раздавался вой, подобный волчьему. Когда я входила, в моем сердце не было ни раздражения, ни досады, ни злости на человека, так легко предавшего нашу веру. Я знала, что он не предавал — иначе не выл бы сейчас обезумевшим животным. Себя, себя самого предал, и это сводило с ума. Будь он целителем, через которого проходила Сила Богини, будь он чуть ближе к ней, знал бы — Великой Матери нет дела до слов. Мера человеческой жизни — дело!

Остановилась на пороге, разглядывая открывшуюся картину. Отец Терентий сидел на скамье у окна, забравшись на нее с ногами, как мальчишка. И выглядел бы смешно, если бы не напряженное белое лицо, затравленный взгляд. Рядом с ним расположился симпатичный парень, который потерянно смотрел в пол и изо всех старался не слышать тихого плача матери, раздающегося откуда-то из-за печки.

Увидев меня, парнишка вскочил, нахмурив брови.

— Кто вы? Что вам нужно? Уйдите, госпожа, нам сейчас не до гостей!

— Кто там, Тэри? — раздался голос матери.

Спустя мгновение она сама выглянула из-за печи, наверное, спешно вытирала фартуком заплаканное лицо.

Я улыбнулась ей и вошла. Отец Терентий скользнул по мне равнодушным взглядом, не прекращая выть, и снова уставился в окно. А затем вдруг резко развернувшись, вскочил на ноги и… замолчал. Застыл, щурясь на меня, как на солнце. Нерешительно, будто забыл нормальные слова, произнес:

— Тэна?

Тэна — обращение к жрице Великой Матери, простое короткое слово, в его устах зазвучало целой молитвой, гимном величию Богини — столько он вложил в него эмоций!

— Что же ты сделал с собой, брат мой, — ласково сказала я, подходя и беря его за руки, — зачем довел себя до такого состояния? Сядь рядом, давай поговорим…

Краем глаза увидела, как женщина, быстро направившись к двери, закрыла ее, и сделала знак сыну — тот задернул шторы. Все верно, в такое время надо опасаться косых взглядов и любопытных ушей!

— Тэна, — дрожащим голосом спросила жена отца Терентия, — вы и правда — жрица Сашаиссы?

Я кивнула. Отец Терентий не сводил с меня взгляда. В глубине его глаз я видела вихрастого мальчишку, однажды услышавшего Зов и посвятившего себя служению Богине. Он был хорошим священником — честным, строгим, справедливым. В дождь и слякоть, студеными горными зимами ежедневно обходил паству, для каждого находя шутку, слово утешения и поддержки — кому что нужно было. Встреться в моей жизни подобный пастырь, может быть, и не росла бы я такой оторвой, не наделала бы всех тех глупостей, о которых теперь стыдно вспоминать.

Все эти мысли пронеслись в моей голове в мгновение ока. Стены дома, родные Терентия вдруг отдалились, а затем и вовсе пропали. Мы были с ним одни в центре огромной, сияющей чаши.

— Давай помолимся, брат мой, — тихо сказала я, — давай помолимся об избавлении тебя от отчаяния, ведь нет большего греха, чем оно. Все остальные — лишь его порождения. Ты помнишь слова молитвы? Бирюза…

— …И мед…

Слова давались ему с трудом. Тяжело возвращаться из бездны, куда загнал себя сам, из горькой темноты, из остро пахнущего страха, из змеиных колец человеческой подлости.

Однако голос креп и становился громче, хотя Терентий все еще бормотал, торопился, глотал окончания. Слова молитвы выжжены на сердцах верующих, но для священников они подобны воздуху, без которого невозможно дышать и жить. Отец Терентий читал молитву, а я безмолвно просила у Великой Матери укрепить его дух, изгнать безумие, что он сам наслал на себя в качестве наказания. Однако Сашаисса не дала мне Силу, чтобы исцелить его. Она поступила иначе.

‘Оглянитесь…’

Мы с Терентием заозирались. Ощущение величайшего восхищения отразилось на его лице, и я знала, что на моем такое же. Не в чаше мы находились — в ладонях Великой Матери парили, словно облака, и бирюзовое небо, полное закатного меда, было синими глазами, что смотрели на нас с любовью, пред которой ни одно отчаяние, ни один страх не могли устоять. Вера — ощущение целой вселенной в сердце, но коли увидел эту вселенную воочию, никогда не забудешь, никогда не отступишь, никогда не сойдешь с Пути…