Большевик
Памяти отца
Рожденный, чтобы сказку сделать былью,
Он с голоду и тифа не зачах.
Деникинцы его не погубили,
Не уничтожил адмирал Колчак.
Он твердости учился у железа,
Он выполнял заветы Ильича.
Погиб не от кулацкого обреза,
Погиб не от кинжала басмача.
И не от пули он погиб фашистской,
Бойцов отважных за собой ведя…
Законы беззакония Вышинский
Высасывал из пальца у вождя.
И бушевали низменные страсти,
А большевик тоскливо сознавал,
Что арестован именем той власти,
Которую он сам и создавал!
Ну, а потом его судила тройка
Чекистов недзержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты.
«Из ста шаманов лишь один шаман…»
Из ста шаманов лишь один шаман
Гипнотизер, и лекарь, и актер.
Он одарен, свободен и хитер —
И без обманов у него обман.
Все остальные в ранге шарлатанов
Обманщики доверчивых профанов.
Исполненные спеси и жеманства,
Они компрометируют шаманство!
Из ста поэтов лишь один пиит
Без трафаретов мыслит и творит —
И, вероятно, через сотню лет
Из ста один останется поэт.
«Знает кто про город Бендер-Шах?..»
Знает кто про город Бендер-Шах?
Городов подобного масштаба
Столько, сколько звезд на небесах,
Но все помнят Бендера Остапа.
Город, центр промышленный, культурный,
Может меньше означать порой,
Чем простой герой — литературный
И не положительный герой.
«Есть преданье: Иуда повесился…»
Есть преданье: Иуда повесился
На осине, на горькой осине, —
И дрожит мелкой дрожью невесело
Лист осины по этой причине.
Полагали так божие странники,
Но в садах Иорданской долины,
По проверенным данным ботаники,
Не росло ни единой осины.
А у нас острова есть Лосиные,
И леса, и болота покуда
Чрезвычайно богаты осинами,
Но не вешается Иуда!
«Жизнь моя — непрерывный путь…»
Жизнь моя — непрерывный путь.
Я постиг, что на этом пути
Никого нельзя обмануть,
Ничего нельзя обойти.
Много трудностей впереди.
Жизнь свою стихам подчиня,
Я запутался на пути,
Ты запуталась больше, чем я.
Не приходится выбирать,
Если есть где-нибудь просвет.
Ты всего гениальная блядь,
Я всего гениальный поэт.
И, наверное, потому,
Мы любовники и друзья.
Я в стихах своих потону,
Ты погибнешь; но так нельзя!
«Я, бедняга, — как лев…»
Я, бедняга, — как лев —
Действую наверняка.
Ты, одна из моих королев,
Тоже войдешь в века.
Через пять или шесть веков
Грядущий ученый нахал
Объявит, будто писатель Глазков
На свете не существовал.
— Стихов не писал Глазков-человек, —
Заявит ученый тот.
Но кто-нибудь из его коллег
Докажет наоборот.
Такому я руку пожать готов,
Такого мы признаем,
И станут спорить 700 городов
О месторожденье моем.
Но ты, современница, не поймешь
Величья грядущих побед.
Сей стих для тебя — это даже не ложь,
А обыкновенный бред.
Но все исчезает в ступенях веков —
Обычаи, нравы и быт, —
И только поэт,
Повелитель стихов,
Вовеки не будет забыт.
Небывализм меня
Манифест четвертый
Вне времени и притяжения
Легла души моей Сахара
От беззастенчивости гения
До гениальности нахала.
Мне нужен век. Он не настал еще,
В который я войду героем;
Но перед временем состаришься,
Как и Тифлис перед Курою.
Я мир люблю. Но я плюю на мир
Со всеми буднями и снами.
Мой юный образ вечно юными
Пускай возносится, как знамя.
Знамена, впрочем, тоже старятся —
И остаются небылицы.
Но человек, как я, — останется:
Он молодец — и не боится.
Мне нужен мир второй,
Огромный, как нелепость,
А первый мир маячит, не маня.
Долой его, долой:
В нем люди ждут троллейбус,
А во втором — меня.
Манифесты
1. «Я забыть постараюсь те сны…»
Я забыть постараюсь те сны,
Где сюжет — скачки, по горам как.
Но, товарищи, мне тесны
Очертания всяческих рамок.
Я велик, и не на ходулях,
Мой разум и вера не шатки.
Я покину трамвай на ходу,
И не просто, а с задней площадки.
Мне ль удариться стоит в запой?
И — растак твоего ферзя!..
И полезу через забор,
Если лазить туда нельзя.
И не все превращается в дым,
И не всякий желает быть графом.
Ну и буду срывать цветы,
Не платя садовникам штрафа!
А коль трезвон надоел патефона,
И на сердце тоска полегла,
Нет приятнее музыки звона
Разбиваемого стекла.