Я хотел показать Инге, как цветет райское дерево: маленькие розовые цветы и трезубые листья, а издали — кружевной шар на тоненькой ножке. Их было много в прошлый мой приезд сюда и у памятника Мицкевичу, у кафе «Красная Шапочка», где дети пили молочные коктейли, у вокзала и по всему городу. В этот раз мы не встретили ни одного. Потом я вспомнил, что сейчас июнь, а дерево цветет в мае.

На улицах было так чисто, что плиты тротуара казались стерильным полом операционной. Только там, где продавали цветы, было ярко и весело. Мы вышли на площадь, засыпанную листьями и обрезками цветочных стеблей, а навстречу нам с противоположного ее конца двигалось странное существо — тощая, сутулая цыганка с темной, почти негритянской кожей, иссиня-черными волосами, метлой в руках и зловещим профилем бабы-яги. Передвигалась она то прыжками, то крадучись и почти не касаясь метлой земли, так что одним могло показаться, что женщина подметает площадь, другим — что это спустившийся на землю злой дух. Странными были ее огромные глаза — то сверкающие гневом, то гаснущие и равнодушные, с едва теплящимися в них искрами. На какое-то мгновение мне стало не по себе.

Шумная жизнь площади захватила нас.

— Купите розы для девушки!

— Конечно, — сказал я.

Цветочница улыбнулась и принялась вынимать розы из бидона. Капли воды скатывались с шипов на ее старенькое платье.

— Сколько?

Я пожал плечами.

— Вы студенты?

— Да.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ты с ума сошел, ты сошел с ума, — счастливо улыбаясь, говорила Инга, когда мы спускались к трамвайной линии.

Мы решили не садиться в тряский, словно пораженный пляской святого Витта, трамвайчик и пошли в гору пешком.

— Их тут знаешь сколько? Двадцать шесть — я сосчитала.

— А сколько тебе лет, ты помнишь?

— Девятнадцать, — засмеялась Инга.

— Цветочница действительно приняла нас за студентов.

Я уже знал, что Инге двадцать восемь лет и что у нее сын старше моей Лели.

После того как игра иссякла, Инга много и горько курила. Словно солдат военных времен, она сохраняла окурки, прятала их в коробку, потом докуривала. В маленькой груди ее порой что-то всхлипывало, и тогда она тяжело кашляла. Она тянула эту свою привычку как нечто вынужденное и необходимое, по-хозяйски, как, должно быть, тянула дом, кастрюли — эту заданную изо дня в день неизбежность, которую тем не менее надо как-то преодолеть. Но даже дурная привычка курить много и жадно не делала ее грубее, обыденнее. Я как бы вновь вдыхал школьные запахи — и среди них запретный запах табачного дыма.

К нам подошел человек. В треугольном вырезе расстегнутой тенниски кудрявились волосы.

— Простите, где вы купили такие цветы?

— На площади, — сказал я.

— Там больше нет таких. Мы купили все двадцать шесть, — с ребячливой гордостью сказала Инга.

— Вы из Москвы? Я кивнул.

— Не стоило дарить девушке четное число роз, — сказал незнакомец, обращаясь ко мне. — Живым дарят нечетное.

— Что же делать?

— Не обращайте внимания.

— Можно, мы отдадим вам одну?

— Не стоит. Раз не знали — не имеет значения.

— Не будем связывать это с обычаем.

Он осторожно вдел цветок в петлицу пиджака.

— Вы давно здесь?

— Неделю.

— Свадебное путешествие?

Я хотел сказать: несостоявшееся.

— Мы в командировке, — сказала Инга.

— Нравится Львов?

— Да!

Она тряхнула стриженой головой, откинула волосы со лба и была прекрасна в облегающем ее тоненькую фигуру сером платье.

(«С лицом нежным и трепетным, как у женщин времен войны», — почему-то хочется сказать мне.)

— В городах, особенно красивых, лучше не задерживаться долго. Воспоминания должны быть легкими, почти нереальными, а когда долго живешь, накладывается привычка, и это потом мешает.

— Вы, конечно, были на экскурсии?

— Не люблю я их.

— У нас неплохое экскурсбюро.

— Нет, знаете, нужно так: приехать в незнакомый город, бродить по улицам. Какие-то случайные встречи, открытия, впечатления…

Мы шли по бульвару мимо большой группы серьезных, озабоченных чем-то людей. Было похоже на импровизированный митинг или сходку. Я подумал: может, что-то случилось в мире?

— Это болельщики. Обсуждают футбольные новости. Простите, вы куда сейчас?

— На гору.

— Хотите, можем пойти вместе. Я работаю на телевидении. Как раз на горе.

— Замечательно, — сказала Инга.

— Подниметесь по лестнице и окажетесь на площадке, откуда весь Львов виден с высоты птичьего полета…

Мы свернули с трамвайных путей и по крутой извилистой дороге начали взбираться наверх.

— Посмотрите, вот маленький кусочек Львова. Теперь сюда. Когда листьев нет на деревьях — все видно. Оперный театр тоже. Поднимемся выше… Заметили, какие во Львове дома? Все разные. Если бы я не шел сейчас на работу, то повел бы вас на улицу Коперника…

Во дворе телестудии был небольшой бассейн, и одна из стен двухэтажного здания с сильно потрескавшейся штукатуркой доверху была завита плющом.

На вершине горы находилась площадка с несколькими садовыми скамейками по кругу. Город внизу пах липами. К вечеру он будет пахнуть сырой зеленью. А ночью на когтистые крыши падут прохладные, таинственные запахи Карпат.

Инга спросила:

— Это ведь ничего, что ты подарил мне четное число роз, а?

14

Я открыл глаза:

— Который час?

— Одиннадцать. Мы уже позавтракали, сынок, не дождались тебя.

Казалось, что мама вошла в комнату только затем, чтобы взять электроплитку, стоявшую в углу рядом с этажеркой.

— Разве сегодня не рабочий день?

— Специально взяла отгул, чтобы побыть с тобой. Ну и рванул ты, сынок! Вчера ведь, кажется, рано легли.

— Я не спал, — зачем-то оправдываюсь я. — Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Только вздремнул на минутку. Так хорошо. Давно не валялся на своей кровати.

— Еще как спал! Без задних ног. Я заходила к тебе час назад. Красивый такой. Во сне ты невероятно похож на своего отца.

И тени вчерашнего нашего с мамой неприятного разговора не проскальзывало в освещенную утренним светом комнату. Мама бросила в мою сторону осторожный взгляд, спросила:

— Я плохо выгляжу?

— Нет, что ты, совсем нет.

— Ну да? — Мамины карие глаза осветились радостью, и вся она преобразилась. — Конечно, ты не хочешь меня огорчать.

— Нет, правда, выглядишь великолепно.

С лестницы доносится легкий и звонкий топот.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Кто там?

— Я.

— Кто?

— Марина Андреевна — вот кто! — говорит сестричка, протягивая для убедительности руки ладонями вверх, совсем как моя дочь, и морща лоб в удивлении от моей недогадливости.

— Доброе утро, — говорю. — Фрейлина хочет присутствовать при одевании короля?

— Никакая я не Фейля. Я Марина. Ты что, не знаешь?

— Знаю.

— А что такое Фейля?

— Почти принцесса.

— Ты разве король? Ты кандидат наук.

— По-твоему, король не может им быть?

— Не обманывай.

— Марина, так не разговаривают со старшими, — говорит мама, стараясь казаться строгой.

— А он не старший.

— Ладно, дочка. Сейчас встану, позавтракаю, и пойдем гулять.

— Какая я тебе дочка?

— Не придирайся к словам, — бормочу я смущенно, — Леля твоя ровесница и тем не менее моя дочь.