Барахтались и играли, пока не посинели от холода. А потом выбрались из воды и растянулись на траве.

Митька придвинул к себе чайник.

— Ого-го-го! Вон сколько набралось их, дружков! И все я! Кабы они мне ни удочку не попались, мы бы ни за что не догадались ловить раков.

— Конечно! Ты ж у нас герой! — не удержавшись, поддразнил Петька. — Ленок в сорок сантиметров!

— А что? Чего подкусываешь? Может, неправду говорю? Да? Про ленка тоже не поминай. Тогда не поймал, а сейчас вот возьму и поймаю. Мелочь всякий после нашего купанья небось разбежалась. А крупные рыбины не испугались.

Схватив удочку, он опять спустился к берегу и принялся хлестать по воде леской. На его беду рыба не бралась. А Петька, придвинувшись на животе к обрыву, продолжал насмехаться. Ну да! Самоуверенный и нахальный Митька почему-то вызывал все большее и большее раздражение. Он корчил из себя героя, а что сделал геройского по-настоящему? Может, и в самом деле, наловил раков? Как бы не так! Ловил-то их Коля. А задавака только бегал от кукана к кукану да орал: «Ой, скорее, Коля! Скорее! Уползет!» Схватить хоть одного собственными руками было боязно: что, если цапнет клешнями?

Убедившись, что ленка ему не поймать и обещания не выполнить, Митька начал нервничать тоже.

— Коля! На червяка не клюет. Лови кузнеца! — распорядился он. — С грузилом ничего не получается. Давай поплавок…

Когда был пойман кузнечик и привязали поплавок, зачем-то потребовалась рогулька под удилище. Потом помешала ветка черемухи.

К Петьке к Андрюшке, помня давешнюю ссору, Митька теперь не обращался. Зато Коле доставалось без конца. Едва сделав одно, он тут же принимался за другое, потом за третье.

Петька некоторое время смотрел на это молча. Но скоро не выдержал:

— Да пошли ты его к чертям собачьим! — крикнул он другу сверху. — Чего он командует тобой, как нанятым?

— Ну что там! — миролюбиво возразил Коля. — Мы же товарищи. Помогать надо.

— Товарищи! Помогать! — возмутился Петька. — Да какая ж это помощь, если он из тебя прислужника делает, в лакеи пристраивает? Кулачина это. Барин!

Митька, услышав такое, побагровел и напыжился.

— Но-но, ты полегче! За кулачину и в морду дать можно.

Язвительные насмешки, заступничество за Андрюшку и неудача с ленками уже всерьез настроили его против Петьки. В голосе мальчишки слышались злость и угроза, в карих, слегка желтоватых глазах загорелись мстительные огоньки.

Однако окончательно рассорились они позже. Бросая леску то в одну, то в другую сторону, Митька в конце концов зацепил крючком за корягу. Лезть в воду, конечно, не хотелось, и он, не задумываясь, потребовал:

— Колька, ныряй! Запасных крючков нету.

Коля, только что прилегший возле Петьки, замялся. Маленький, худой, он промерз во время купания сильнее всех. Только-только начал согреваться, а тут опять в воду. Петька, конечно, понял, о чем думает мальчишка, и взял его за руку.

— Не ходи! Зацепил — пусть сам и ныряет.

Но Коля, опасаясь новой ссоры, покачал головой и поднялся. Тогда Петька вскочил на ноги.

— Не пущу! У тебя ж зуб на зуб не попадает. Вдруг судорога? Потонуть хочешь, да?

Митька, увидев, что происходит, вспыхнул тоже.

— А-а! Не пустишь? Не пустишь?

В два прыжка взмахнув на обрыв, он сжал кулаки и как петух закружился возле Петьки.

— А откуда ты такой взялся? А кто такой, чтоб распоряжаться?

В груди у Петьки ёкнуло. Белобрысый задира был плотнее и крепче. Но отступать в такую минуту значило струсить. Трусость же в семье Луковкиных считалась позором. Еще давно, когда Петьке было лет пять, отец учил: «Первый никого не обижай, в драку не лезь. Но если обидят, колоти задиру, как сумеешь. Достанется самому — не беда: в другой раз все равно не тронут».

Видимо, так надо было поступить и сейчас. Петька покрепче уперся ногами в землю и, заложив руки за спину, не отступил.

— Я-то никто. И другими не распоряжаюсь. А вот кто тебе разрешил распоряжаться?

Митьку такая невозмутимость озадачила и обозлила еще больше. В душе он считал городских хлюпиками. А тут выходило, что городской на него плевал.

— Мне? Мне? — дрожа и заикаясь, переспросил он. — Да ты знаешь? Знаешь, кто мой отец?

— Ну и кто?

— Управляющий совхозным отделением. Вот кто! Захочу — нынче же получишь по шеям и из лагеря, и из деревни!

— Ну и пожалуйста. Захоти. Можешь дать по шеям даже сам. Только сдачи получишь тоже.

— Сдачи? Это мне сдачи, да? От тебя, да?

Митька сжался, скрипнул зубами и двинул Петьку в ухо. Левая рука тут же потянулись, чтобы схватить недруга за волосы, но промахнулась, и острые ногти прошлись по лицу.

— Ага! Выходит, ты драться? Драться? — забормотал Петька. — Тогда ладно! Ладно!

Отпрыгнув от обрыва (можно было скатиться в воду), он выставил вперед руки и, пригнувшись, приготовился к новому нападению.

А Митька, распаляясь все больше и больше, продолжал наскакивать. Крепкие кулаки его замелькали в воздухе, как молотки. Удары один сильнее другого сыпались почти беспрерывно. Однако теперь Петька увертывался от них. Зимой он частенько бывал в спортзале и, конечно, не раз наблюдал, как дерутся боксеры. Случалось, тренировался с друзьями и сам. «Ничего! Танцуй, танцуй! — сжав зубы и принимая удары на руки, твердил он теперь. — Я подожду, когда откроешься. А как откроешься, дам такого крюка, что небось не зарадуешься». Ужасно хотелось сбить нахала одним ударом — так, чтобы в нокаут и не дрыгал ногами.

Удобный момент представился довольно скоро. Запыхавшись и не чувствуя особого сопротивления, Митька на какой-то миг подался назад, чтобы перевести дыхание. Петька уловил это и, сделав выпад вперед, нанес удар в лицо. Митька от неожиданности всхлипнул, дернул головой и тут же шлепнулся толстым задом на землю.

— Получил? Хочешь еще? — наклонился в азарте Петька.

Но Митька не хотел. Лежа на спине и опираясь на локти, он бессмысленно крутил башкой, моргал и, должно быть, никак не мог понять, что с ним случилось. Наконец боязливо ощупал расквашенный нос, увидел на руке кровь и вскочил как ошпаренный.

— Ви-и-и, убили! Ви-и-и-и, зарезали!.. Ой, мамочки, зарезали! Ой, мамочки, убили!..

В следующую секунду он уже мчался по дороге домой и, беспрерывно взвизгивая, повторял:

— Ой, убили! Ой, мамочки, зарезали!

Коля и Петька ошарашенно смотрели ему вслед, а голозадый Андрюшка, хлопая себя по бедрам, повторял:

— Вот звезданул, так звезданул! Вот звезданул!..

Когда сынок управляющего скрылся за поворотом и крики смолкли, Петька глубоко вздохнул и полез с обрыва обмывать расцарапанное лицо. Потом они вместе с Колей собрали разбросанные удочки, сменили воду в чайнике и, сунув под мышки одежду, уныло поплелись в село.

Всю дорогу молчали. Только уже под конец Коля, не поднимая головы, обронил:

— Говорил тебе не связываться! Что теперь будет?

Петька думал об этом и сам. Боевой запал уже прошел. И стало ясно, что ничего героического в драке не было. Болела каждая жилка, в ухе звенело, будто там поселился комар, царапины на лице горели. А что могло ждать в лагере? Следы от ногтей на лице ведь не сотрешь и не замажешь. Любопытные мальчишки сразу начнут допытываться, что да как, девчонки побегут к вожатой. Не промолчит, конечно, и Митька. Он небось уже теперь дома, уткнулся в материн подол и жалуется.

Да! Куда ни кинь, получался клин. Хорошая взбучка была обеспечена. Могли, чего доброго, отправить к домой. Что же касается отлучек в тихий час, то на них приходилось ставить крест и вовсе. И это было, пожалуй, самое обидное.

О горечи душевных терзаний, чрезвычайном судилище и ненароком заработанной морковке

К подъему Петька, разумеется, опоздал. Когда перебрался через Кедровку, пионеры уже строились.