— Пусть едет.

А тут и Перфильев вступился.

— Я понимаю так, — сказал он, — что крещение в бою — полезней всякого учения. А лишний человек, полагаю, не помеха. Только чтоб он не совался раньше батьки в пекло.

— Хорошо, седлайте. Только скорей! — крикнула Синдо, подстегнув коня.

Игнат вывел из конюшни Серого, быстро оседлав его, подсобил Юсэку взобраться в седло. Комендант подал ему винтовку и шашку.

— Гляди не грохнись, — сказал он, — потому на стремена ногами опрись.

Никогда не думал бывший рикша, что лошади такие высокие! Пожалуй, удобней сидеть на верхушке сосны. А тут еще винтовку держать надо и шашку, чтобы не билась об ноги да живот и без того ненормального коня. А чем держать уздечку, если руки заняты? Придумают же люди такое!

— Ты винтовку и шашку перекинь через плечо, — подсказал Перфильев, показывая, как это сделать.

Юсэк так и поступил. Теперь руки были свободными, и он, ухватившись за уздечку, потянул к себе. Лошадь затопталась на месте и стала кружиться. Свалился бы наездник, но Игнат успел ухватиться за уздечку.

— Держи повод ровно! — тоном бывалого кавалериста поучал мальчик. — И не дергай резко, а натяни потуже! Вот так! А теперь — пришпорь, чтоб боялся тебя. И медленно ослабляй повод.

Лошадь рванулась и с галопа перешла на мелкую рысь. А Игнат кричал вдогонку:

— Упирайся на стремя!

Эсуги бежала навстречу скачущему Юсэку и что-то кричала, но тот не мог остановить разогнавшегося коня, пронесся мимо. Он догнал отряд уже за хутором и ехал в самом хвосте рядом с другими корейцами, которые тоже неуверенно держались в седлах. Синдо часто подъезжала к ним и каждый раз, глядя на Юсэка, восклицала:

— Редкое зрелище — рикша на коне!

На этот раз отряд возглавляла Синдо. Мартынов с Иром и пятью бойцами остались стеречь штаб.

Давно она не бывала в этих краях, где прошло ее короткое детство. Сейчас увидит родительский хутор. И очень может быть — здесь, у дальних родственников, остановился Санхо.

Хуторок, как и большинство других селений, лежал в низине среди сопок. Река не доходила сюда, поэтому половодья не питали ближние пруды и озера. Весной и осенью их освежали талые снега и дожди. К середине лета вода в прудах начинала цвести, а поздней осенью вновь светлела. В давние времена в этих обильных кедрами лесах трудились лесорубы. На образовавшихся просеках рождались первые избы безземельных скитальцев. Выкорчевывались прогнившие пни и корни, чтобы засеять землю зернами хлеба. Ранние поселенцы прибирали лучшие угодья, поздним приходилось арендовать участки или батрачить. Родители Синдо, пришедшие в эти края одними из первых, сумели разбогатеть. На доходы от земель приобретались новые земли. На обширных пашнях батрачили десятки корейцев. Из ближних и дальних городов приезжали скупать скот владельцы мясофабрик.

Отцовской страстью копить деньги заразился Хагу. Он помогал выжигать леса, сушить болота. Он никогда не бегал с мальчишками: все трудился. К сестренке Синдо, которая была на пять лет младше, относился заботливо. Водил ее в лес, хоть сам не любил собирать ягоды. А когда отец брал его с собой в город, непременно привозил ей книжки. Это были самые дорогие подарки. Не умея читать, она разглядывала картинки, а ложась спать, клала их рядом на подушку и разговаривала с ними как с живыми друзьями. И Синдо любила Хагу, слушалась его больше чем родителей.

Отец плохо относился к своим работникам: бил их, выгонял с хутора. Он часто рассказывал, как батрачил у помещика в Корее, как этот помещик порол его жгутом, не давал есть, и поэтому он в чем был ушел из Кореи в Россию. А теперь сам поступал точно так же.

Невзлюбила Синдо отца еще больше, когда он прогнал с хутора отца ее подруги Генхи, работавшего скотником. Отец Генхи был очень добрый, старательный. За живностью ухаживал как за детьми. И напоит, и накормит вовремя. Но однажды на выпасе у него теленок объелся клевером и сдох. Переживал он так, будто человека убил. Обещал отработать отцу за теленка, а тот и слушать не стал — прогнал. Ушел он и увел Генхи. Синдо тосковала о подруге сильно, во сне звала ее. Хагу, пытаясь отвлечь сестренку, специально ездил в город за книжками и игрушками.

Давно Синдо не была в родном хуторе. Но не поглядеть на отчий дом, не поговорить со знакомыми людьми ехала она. Ехала с отрядом арестовывать брата. И как избавиться от воспоминаний о Хагу, если в каждом озерке, пашне, деревце — ее прошлое, ее детство, связанное с братом. И как простить ему, если он служит врагам, убил Егора Мартынова?..

Глава вторая

В СТАРОМ ХУТОРЕ

Хагу остался на хуторе, не сбежал в Китай, где мог благополучно устроиться под кровлей родителей, сумевших вывезти скопленное золотишко. Его уговаривали, пугали, но он остался. Не мог бросить свои земли, скот, постройки, в которые вложено столько сил. И жил в надежде, что Российская империя оправится от кратковременного шока. Он знал, что бывшие генералы еще не сломлены, еще борются и что в их руках хлеб и деньги. Он видел нищету и гибнущих от голода людей. И это вселяло в него уверенность в неминуемой катастрофе большевиков.

А тем временем батраки один за другим покидали хутор. Пашни зарастали сорными травами, скотина гибла. Уходили последние косари. Даже щедрая плата, которую в былые времена он счел бы грабежом, не удерживала крестьян. Оставшиеся отсиживались в избах. Один отец Чангера, Чунсеб, то и дело помогал Хагу вести хозяйство. Упрашивал он и других помочь хозяину, но те и носом не вели. Потел Хагу, а хозяйство рассыпалось.

Теперь он жил наравне с другими и никто ему не завидовал. Стал было и Хагу подумывать о Корее: обменяет оставшихся лошадей на золото, забьет коров — на дорогу хватит. И тут донесся слушок об интервентах. Ожил он тогда, как и другие кулаки. Они стали свозить хлеб в штабы уссурийских казаков. Хагу оказался щедрее — отдал атаману всех лошадей. Узнав об этом, особая комиссия при участии Мартынова и Синдо выдворила его из хутора. С тех пор затаил он злобу к сестре, поклялся отомстить и предстал перед атаманом. Тот ко времени посочувствовал: «Чужестранцы и те протягивают руку помощи оскорбленным дворянам, а родная сестра лишила брата крова. Такие-то они, большевики!» Хагу дал себе слово убить сестру. Взял он тогда из рук атамана наган и пришел к ней. Но не решился. Собрав себе подобных, грабил крестьян. Первой жертвой оказался Егор. Почуяв кровь, Хагу рассвирепел еще больше. Он мечтал добраться до Петра, предупредил Синдо, чтобы она убралась отсюда по доброй воле. И уж совсем возликовал, когда к причалам Владивостокского порта подошли корабли Японии. Он стал даже навещать свой бывший хутор, считая вопрос о возвращении земли решенным, заставлял всех называть себя хозяином. Непослушных порол и сжигал их избы. А Чунсебу, который был предан ему до последних дней, отмерил пять десятин земли и дал лесу для постройки нового дома. Старик одурел от счастья. Плача и смеясь, он ползал в ногах хозяина. Нетрудно представить, как омрачился он, когда однажды Хагу упрекнул его за сына Чангера, ушедшего к красным.

— Мой хозяин! — застонал Чунсеб, не смея подняться с земли. — Не верь этим слухам! Люди болтают, чтобы посеять между нами вражду! Не верь этому!

— Тогда скажи: где твой сын? — спросил Хагу злобно.

— Не могу знать. Где-то бродяжничает…

— А если про него говорят правду? Тогда что? — сказал Хагу, прищурив один глаз.

— Я сам отрублю ему голову и брошу к ногам моего хозяина, — ответил Чунсеб, осатанело уставившись перед собой.

Хагу улыбнулся.

— Будь это не ты, а другой, я связал бы ему руки и спустил в колодец. Но у твоего хозяина хорошая память, помнит он, кто в трудную годину был рядом.

— Небо свидетель, как я молился, как я просил его вернуть тебя, мой хозяин, — забормотал Чунсеб. — Знают люди об этом, знают и то, что не поддался уговорам твоей сестры, не отдал зерно. А тебе — все до зернышка.