Неправда, что боль притупляет рассудок. Горячими углями они жгли ей ноги, сдавливали руками голову, совали под нос поддетую на клинок тлеющую одежду Чунсеба. Угар душил ее, но сознание оставалось ясным. Оно было ясным и тогда, когда они этими же углями жгли ей грудь. Нет, не выдала она своей боли и страха. А ее стойкость приводила палачей в бешенство. Выхватив из рук солдата нагайку, атаман хлестал ее с такой яростью, что древко плети, не выдержав, раскололось надвое. Тогда он ударил ее кулаком в подбородок… Да, это было. И это позади. И хорошо, что было, а не будет. Синдо выстояла, победила их и себя.

Солдат спрыгнул с телеги, с сочувствием поглядел на пленную и, достав из кармана краюху ржаного хлеба, поднес к ее рту.

— Кусай, — сказал он строго.

Синдо отказалась и без злобы поглядела на него. Этот кряжистый мужчина с густой бородой и запавшими глазами внушал доверие.

— Зовут-то тебя как? — спросил солдат, принимаясь жевать хлеб.

— Синдо.

— Гляжу я на тебя, ты как есть — женщина. А на мужиков наших такого страху нагнала, что они подойти к тебе не смели, когда ты связанная в обмороке лежала. Они жгли тебя, а у меня шкура стыла, щетина дыбом стояла. Неужто не было больно?

— Было, — призналась Синдо.

— Пошто тогда упиралась-то? Надобность какая, коль обезоружена? Призналась бы.

— И безоружный может бороться, — сказала Синдо. — Сами вот говорите, как они ко мне, к полуживой, подойти боялись.

— Так и есть, — согласился мужчина. — Вот только зачем — не возьму в толк. Зачем пятерым супротив этакой оравы идти?

— Нас было шестеро, — поправила Синдо. — Старик тоже был с нами.

— Вижу — ты местная, — сказал солдат. — И я — здешний, уссурийский. Земляки, стало быть. Помог бы тебе, да нечем. Разве что — кому из родных что передать?

— Нет у меня родных, — ответила Синдо. — Дети малые, совсем еще несмышленые… — Она не договорила и сидела молча и неподвижно, глядя на солдата, который понимающе кивал головой и что-то бормотал. Наконец, вскинув голову, сказала: — Если хотите, передайте нашим: верила, мол, она в победу и с верой той — погибла.

Солдат не успел ответить, — подошли четыре офицера: атаман, очевидно, со своим ординарцем и уже знакомый японский офицер с переводчиком.

— Странный народ эти корейцы! — воскликнул японец. — Бунтуют у себя в Корее, бунтуют и здесь — в России!

Эти слова были переведены атаману, и тот кивнул.

— Да, неблагонадежный люд.

Синдо ответила по-японски:

— Не менее странными выглядят и японцы: захватив Корею, они пришли в Россию.

— О! — вновь воскликнул офицер. — Вы говорите на языке Великой империи! Это похвально! Это облегчит нам переговоры. Хотелось бы знать, что вынудило вас — кореянку — влезть в русскую междоусобицу?

— Подобный вопрос могла бы задать и я вам. Но прежде отвечу я. Победа революции в России — кратчайший путь к освобождению Кореи.

— Но у господина Ленина вряд ли хватит времени думать о вашей Корее. Когда горит свой дом — чужой тушить не станешь. И все-таки я бы советовал вам быть благоразумней. Жизнь у человека одна.

— Что же вы предлагаете? — настороженно спросила Синдо.

— Здесь проживают много корейцев. Мне нужна личность, способная повлиять на них. В этом отношении вы могли бы быть нам полезны.

— Можете не продолжать, господин офицер, — выпрямившись с трудом, прервала его Синдо.

— Речь идет о другом: о вашей жизни или смерти.

— А хотите — я открою причину вашего беспокойства?

— Говорите.

— Выстрел в меня — это смерть одного человека. Мое отречение — это выстрел в тех, кто верил и верит в победу нашего дела, верил в меня. Это выстрел в спину революции. Не предпочтительней ли погибнуть одной?

— Выстрел в революцию уже прозвучал, — лениво протянул Макура. — Вы знаете, что произошло с Лениным? На него было совершено покушение.

Синдо не могла скрыть своего потрясения да и не пыталась этого делать. Прижавшись спиной к телеге, она впилась в глаза японца.

— Неправда…

— Это такая же правда, как и то, что с запада идут в Россию немцы и французы, а с востока — мы и американцы, — сказал Макура. — На наш взгляд, исход борьбы предрешен. Но вы… вы должны подумать о себе.

— О себе, — усмехнулась Синдо. — Разве Донсен, которого вы расстреляли, думал о себе? Разве думал о себе старик, которого вы сожгли? Разве о себе думали десятки и сотни наших людей, павшие от ваших рук? Нет, вам никогда не понять, для чего народ жертвует собой.

— Что ж, оставим времени рассудить нас. Жаль, что вам придется умереть. Не всякий способен сделать себе харакири. Далеко не всякий.

Макура приблизился к Синдо и, бегло оглядев ее, приказал переводчику принести пленной что-нибудь поесть.

Уходя, он добавил:

— Многие годы я служил в Корее и представлял людей этой страны совсем не такими, как вы. Буду откровенен — я недооценивал их. — Вдруг, вспомнив что-то, остановился. — Там, в бараке, — сказал он, — дожидается ваш муж. Я разрешу ему подойти к вам.

Проводив их глазами, караульный солдат снова присел рядом с Синдо:

— Ты что — японка, что ли?

— Нет. Я — кореянка.

— А по-ихнему лопочешь дай бог. Говорили-то об чем?

Не ответив, Синдо попросила застегнуть ей болтавшийся ворот гимнастерки. И когда солдат управился с просьбой, она попросила поправить ей и волосы. Тот недоуменно пожал плечами, нерешительно и осторожно коснулся пальцами ее головы.

— Ты смелее, — сказала Синдо. — Спрячь их за уши.

Солдат так и сделал, потом сел рядом, разглядывая ее лицо:

— А мужик-то где? Убили небось.

И на этот вопрос Синдо не ответила. Она думала о Санхо. Она знала, что эта встреча теперь уже ничего не изменит, но ждала ее так же трепетно, как и раньше. Кто ему сказал о ней? Или его привела интуиция? Синдо оглянулась — он шел к ней! Рядом с ним переводчик нес в миске еду. Они подошли. Переводчик поставил перед Синдо на землю миску и, доложив караульному, что свидание разрешено, ушел. Санхо стоял молча.

Он глядел на ее босые ноги, разодранную гимнастерку, лицо в ссадинах от плети, руки, связанные грубой бечевой. И на миску. Потом закрыл глаза рукой и что-то зашептал.

Синдо показалось, что он плачет. А он клял себя и просил у нее прощения.

— Подойди ко мне, Санхо, — позвала она.

Он подошел, спросил дрогнувшим голосом:

— Что теперь?

— Ты, кажется, уезжал?

— Да.

— В Харбин? Чем ты занят?

— Служу в торговой конторе отца. Кое-что сумел скопить… Но когда я узнал о тебе, все утратило значение. Я отдам все, чтобы спасти тебя, Синдо.

Синдо горько улыбнулась.

— Наконец-то, Санхо, я обнаружила что-то общее в нас. Ты готов лишиться денег, я — жизни. Но в этом общем есть и какое-то различие. Я никак не могу уловить его.

— Различие в том, что жизнь не дается дважды.

— Это верно, — согласилась Синдо. — Зато останется то, за что уплачено жизнью.

— Мне нужна ты, а не то, во имя чего тебя не станет, — сдержанно произнес Санхо.

— Вот в этом, очевидно, и кроется секрет.

Санхо, бросившись перед женой на колени, заговорил страстно:

— Нельзя медлить! Тебя сейчас расстреляют! Эти головорезы за золото и душу вынут! Мы уедем отсюда! Куда хочешь! Об этом никто не будет знать. Новую жизнь начнем. Устал я, Синдо…

— Мне так хотелось услышать от тебя другие слова.

— Нет, это даже не фанатизм! Это безумие! — почти крикнул Санхо. — Ты посмотри, что творится кругом! Люди потонули в крови! — Он замолк, увидев подошедшего офицера.

— Вам следует уйти, — сказал переводчик, обращаясь к Санхо.

Санхо поднялся с колен и, не отрывая глаз от Синдо, вне себя забормотал:

— Да, да… Я сейчас… Я уйду… И это, кажется, все. Неужели — все?

Синдо кивнула:

— Все, Санхо. Прощай.

— А дети где?

— Они у хороших людей.

Еще минуту Санхо стоял с крепко зажмуренными глазами, потом глянул на Синдо. Глаза были страшные.