Встречный ветер, смешанный с холодным дождем, остервенело хлестал по лицам. С каждым шагом Юсэк все больше убеждался в том, что сами они не смогли бы добраться до своих. А мужчина шел уверенно, легко ориентируясь в полной темноте, находя единственные узкие проходы между оврагами. «Удивительные есть люди! — поражался Юсэк, следуя за мужчиной. — Зачем ему это? Что его толкнуло идти ночью, да еще по такой погоде? Было бы понятно, если б его попросили родные или, на худой конец, знакомые. А то ведь — совсем чужие! Он даже не знает, кто мы. Может, разбойники». Юсэк невольно вспомнил слова учителя: «Нужно ли знать человека, чтобы спасти его от беды…» А разве друзья Ира о себе думают, пробираясь в Россию? Юсэк не мог еще всего осмыслить. Однако он видел, что жить без доброты невозможно. Не будь ее у старого рыбака Ли Дюна — погибли бы все. Сейчас, как никогда, он был доволен тем, что выбрался на свет божий, а не сидел в своей лачуге, ничего не ведая о людях и жизни. Ему даже не было холодно, хотя промок до нитки, потому что рядом шел человек с добрым сердцем и широкой душой.

А башмаки с каждым шагом становились все тяжелей. Они набухали от влаги и грязи, расползались по швам. Скинуть бы, да нельзя, помнит он, с какой настойчивостью тетушка Синай заставила взять их. В самом деле, что бы он делал без них? Разве смог бы пройти эти многие сотни ли[41] по бездорожью, через буреломы, по усыпанным щебнем ущельям, по колючим лишайникам! Вспомнив тетушку Синай, он с обидой поглядел на идущего впереди Бонсека, который ни разу не спросил о своей матери. «И за что только эта бедная женщина так убивается по своему бездушному отпрыску!» — сердился про себя Юсэк и, желая напомнить ему о матери, окликнул:

— Слушай, Бонсек, я забыл тебе передать просьбу твоей омони.

— Какую? — Бонсек остановился.

— Она просит прощения за оплеуху, что влепила тебе однажды.

— Что ты мелешь? — вскипел было Бонсек, но, видимо вспомнив, что такой случай был, притих и двинулся дальше.

— Не вру я, хочешь, спроси дядю Ира. Это она при нем сказала, — следуя за ним и спотыкаясь, доказывал Юсэк, желая во что бы то ни стало услышать какие-то теплые о ней слова.

— Ну, верю, верю, только отвяжись.

Юсэк отстал, не мог он идти рядом с таким бездушным человеком. Но он ошибался. Если бы ему удалось заглянуть сейчас в душу Бонсека! Нет, не забывал он свою омони. Никогда. Она являлась к нему, когда после пыток он в беспамятстве лежал на нарах, и целовала его пальцы, с которых содрали ногти. Он постоянно слышал ее голос, ощущал тепло ее рук. И, может быть, поэтому он выстоял, не погиб, не предал. С каким невероятным усилием он, выйдя на волю, сдерживал себя, чтобы не пойти к ней. И сейчас, когда Юсэк напомнил о ней, ему стало еще больней оттого, что опять покидает ее, уходит в неведомую страну. Как знать — дождется ли она его?

За пустырем, между зарослями мелкого кустарника, стали появляться деревья. Теперь дождь хлестал в спину. Только изредка, при сильном порыве ветра, скопившаяся на ветвях влага обдавала холодными брызгами. Здесь было не так вязко, но шли по-прежнему медленно и осторожно, боясь в потемках наткнуться на пни или торчащие корни.

— Простите, как нам вас называть? — спросил Юсэк, поравнявшись с мужчиной.

— Соним. Пак Соним, — сказал мужчина. — А тебя?

— Юсэк.

— Родители живы?

— Один отец.

— Как же он тебя отпустил?

— Сказал — так нужно.

— Стало быть, решил пожить самостоятельно?

Юсэк промолчал, не зная, что и ответить. Мечта о золотом кладе — он это уже понимал — становилась несбыточной. Лишь бы поскорей добраться до России, где он сумеет как-нибудь устроить свою жизнь, да и дядя Ир не останется в стороне, поможет.

— Дело, конечно, твое, но я скажу — зря ты все это затеял, — продолжал Соним.

Хотелось Юсэку объяснить, почему он покинул родину, да не время было выворачивать душу. И он только ответил:

— Наверное, хуже того, что было, не будет.

— Это как получится. Вот я, например, — устроился. Хоть чумизой, но дети набивают животы. А в Корее и того не было. А моих товарищей не устраивала здешняя похлебка — за золотом погнались, да так и не вернулись, должно быть, погибли. А тех, кому подфартило в России, тех дьявол сожрал.

— Дьявол?.. — вытаращил глаза Юсэк.

— Ты не знаешь желтого дьявола?! — воскликнул Соним. — Неужто не слышал про опиум?

— Слышал, конечно…

— Вот за него-то и спускали все добытое богатство. И сгорели.

Узнай прежний Юсэк о том, какое богатство может принести смола, выжатая из мака, — пришел бы в дикий восторг и попытался бы извлечь пользу. Теперь его уже не трясет золотая лихорадка, его бросает в жар только от страха и беспокойства за Эсуги и товарищей.

— Вот и пришли, — Соним остановился. — Так где же ваши?

— Должны быть где-то здесь, — сказал Бонсек. — Нет, пожалуй, они выше. — Он стал громко звать Мансика и Ира.

Никто не отозвался, лишь по-прежнему шумел лес, стряхивая с себя последние капли дождя. Юсэку вдруг показалось, что пришли они совсем не туда. В крайней растерянности он стал на ощупь цепляться за стволы деревьев, за сучья и бессознательно карабкаться вверх, но сучья обламывались — и его сносило вниз. Впиваясь пальцами в землю, он полз, бормоча имя Эсуги. Иногда он вскакивал и кричал в полную силу. Ветер относил голос куда-то назад, теряясь в шуме леса. «Неужели?.. Неужели?.. Неужели?..» — стучало, рвалось наружу сердце. Но вдруг до них донеслось эхо ружейных выстрелов. И Юсэк их ясно слышал…

Они вернулись в фанзу уже под утро. Жена Сонима, дремавшая на ондоле возле печи, тотчас же вскочила и засуетилась над папсаном, где стояли кастрюли с едой.

— Девушка у нас приболела, так мы ее на руках несли, — пояснил Соним. — Ты дай ей во что-нибудь переодеться. Бедняжка промокла насквозь.

Эсуги сидела у самой печи, лицо ее было бескровным. Она вся дрожала.

— Да ты застыла совсем! — ужаснулась хозяйка, потрогав ее лицо, плечи, — Потерпи чуточку, сейчас нагреется ондоль. А пока пойдем, я тебе помогу переодеться. — Она сняла с Эсуги обувь, помогла подняться.

Эсуги задержалась, глянула на туфли.

— Что с ними стало, — грустно промолвила она, бросив на Юсэка укоряющий взгляд. — Говорила же тебе, а ты не послушался, вот и развалились.

— Она о туфлях печется! — воскликнула хозяйка. — Ты на себя лучше посмотри…

— Ну, а вы что пристыли к порогу? — обратился Соним к притихшим мужчинам. — Забирайтесь на ондоль. Сейчас похлебаем горячего супу и ляжем отдыхать.

Наскоро скинув обувь, Бонсек первым поднялся на ондоль и, скрестив ноги, уселся поближе к папсану. Подсели и другие. Один Юсэк продолжал стоять у двери, растерянно глядя то на занавес, за которым скрылась Эсуги, то на ее туфли.

— А ты чего стоишь? — спросил его Соним. — Залезай, места всем хватит.

— Я постою. Мне не холодно, — промолвил Юсэк, опускаясь на стульчик.

Отогревшиеся люди молчали. Вороша соломенную крышу, свистел ветер. Стучался в окно дождь…

Они проснулись от шума. Из комнаты в комнату с криком и смехом носились бесштанные дети. Мать, занятая завтраком возле печи, ворчала на них, но те не унимались.

— Эти чертенята разве дадут людям отдохнуть, — пыталась извиниться женщина.

— Спасибо, что разбудили, — сказал Ир, быстро поднимаясь. — Не время отсыпаться: день короткий, а путь еще долгий. — Сойдя с ондоля, он прошел в комнату, где лежала Эсуги. Глаза ее были закрыты, она тяжело дышала. Потрогав ее голову, Ир спросил подошедшую хозяйку: — В деревне есть лекарь?

— Сами мы лекари, — сказала женщина. — Проку от них никакого. Разве что унесет с собой лишний багади[42] зерна. — И, вздохнув, проворчала: — Все мы пиявки из одного пруда. Одним — горе, другим — пища.

— Зачем же так обо всех, — попробовал возразить Ир. — Мы видим, что вы добрые люди.